Укоренение в повседневную жизнь

Многие считают Романа Сенчина «разочарованцем», не выдержавшим «пытки бытом». Другим кажется, что он просто депрессивный человек, персонаж Людмилы Петрушевской. Однако депрессивный человек не может быть настолько работоспособным. Так почему бы не спросить у него самого?

– Роман, вы с детства такой мрачный, как можно заключить из ваших произведений, или это приобретенная черта характера?

– Если смотреть на мир без оптимизма (а оптимизм – это всегда искусственность, самонастройка), то депрессивности не миновать. Я в ранней юности любил стихи Есенина, читал их часами, а они ведь в основном довольно мрачны. Свои рассказы и повести я депрессивными не считаю, скорее это более или менее объективные картинки сегодняшней действительности, портреты типов сегодняшних людей, которым радоваться особенно нечему.

– Как в вас сочетаются депрессивное мировосприятие и завидная работоспособность?

– Жизнь дарит массу материала, который хотелось бы запечатлеть на бумаге. Отсюда, наверное, и работоспособность. Раздражает многое, удивляет, не побоюсь этого слова – заботит. Я не милиционер, не политик, не врач, мои инструменты – тетрадка и ручка.

А силы┘ Силы с годами тают. И это, по-моему, объясняется не физическим возрастом, а укоренением в повседневную жизнь. Врастаешь в нее, ко многому привыкаешь, со многим смиряешься. Вот это отнимает много сил┘

Силы настоящие были тогда, когда я только узнавал этот мир, все подряд меня злило и поражало. Но тогда я не умел это выразить, писал что-то малопонятное, чересчур эмоциональное. Поэтому я радуюсь, встречая хорошо написанные вещи, авторам которых лет 17–20. Есть в такой прозе что-то самое настоящее, и отсутствие писательского опыта часто является плюсом. К таким вещам я бы отнес рассказ Сергея Шаргунова «Чужая речь», многие вещи из книги Ирины Денежкиной «Дай мне!», повесть Максима Свириденкова «Пока прыгает пробка». Сейчас это уже совсем другие писатели, другие люди.

– Вам не приходило в голову написать, например, детектив?

– Детектив очень хочется написать, но я не настолько талантлив┘ По существу, все писатели, которых я считаю настоящими, писали об одном и том же. И Чехов, и Леонид Андреев, и Шукшин, и Распутин. Тот, кто работает в разных жанрах, выдает вещи разного мировоззрения, настроения, вызывает у меня настороженность. Вот почему-то не могу я принять Юрия Нагибина, хотя считаю его большим писателем, но эта его широта, многотемье меня отталкивают. Все-таки человек по-настоящему может написать только о том, что знает досконально, что пережил. Если жизнь преподнесет мне детективный сюжет, я попытаюсь облечь его в литературную форму. Обращаться же к криминальным хроникам или надсадно выдумывать – бесполезно.

– Почему среди ваших героев так много художников?

– Художники, по-моему, – это по духу, по отношению к жизни люди, противоположные поэтам (под поэтами имею в виду и прозаиков – раньше и тех, кто писал художественную прозу, называли поэтами). Эта противоположность меня и привлекает. Тем более что я знал много художников, и люди это замечательные, необычайно живучие, опять же в противоположность поэтам.

– Если бы вы могли вернуться в прошлое, что бы вы в своей жизни подкорректировали?

– Я никогда не заглядывал в будущее, не пытался его выстраивать. Жизнь течет, как течет. В прошлом мне жалеть не о чем, исправлять чего-то не хочется. Единственное, может быть, – стоило бы не забрасывать рок-музыку с переездом в Москву. В Сибири у нас была группа, мы записывали альбомы, выступали иногда┘ Но, во-первых, Москва совершенно не рокерский город, а во-вторых, ту энергию, что шла бы на музыку, я наверняка вкладывал в писание прозы. Разорваться невозможно┘ Лет пять назад я встретил музыкантов – сами они из Питера, – которым понравилось то, что я пою, и мы записали на студии «Леннаучфильма» два альбома. Хотя, конечно, порой жалко, что нет постоянных репетиций, концертов. Недаром говорят, что человек, который этого отпробовал, всегда будет этим жить. Да и время сейчас снова наступает такое, когда рок-музыка нужна. Жесткая, простая, колючая.

– Мнения кого из критиков для вас наиболее важно?

– Читаю с интересом и вниманием все, что встречаю о себе. И положительные отзывы, и отрицательные. Большой разницы, хвалят или ругают, для меня нет. Считаю, что литературная критика сегодня переживает настоящий расцвет.

Интересно, что в отличие от распространенного словосочетания «молодой писатель» «молодой критик» почти не употребляется. Критик, если уж он встал на эту тропу, сразу становится взрослым. И отношение литературного мира, скажем, к Валерии Пустовой, Сергею Белякову, Андрею Рудалеву, Алисе Ганиевой сразу стало серьезным. Никакой снисходительности, никаких скидок на молодость и неопытность. Они сразу стали всерьез. Это важно.

– Как бы вы периодизировали постсоветскую литературу?

– Когда я перестал по-детски подражать Стивенсону, Жюлю Верну, Вальтеру Скотту и начал писать про то, что меня окружает, происходит со мной (это было году в 1985–1986-м), я в литературе не встретил тех, кто писал нечто подобное. Везде в книгах происходило что-то необычное, персонажи говорили как по писаному. Даже у деревенщиков жизнь была не совсем реальной, какой-то прошлой, вчерашней. Точнее – почти былинной. Я удивлялся, мне казалось, что это я один такой, который видит и слышит вокруг то, что другие не видят и не слышат, или мне кажется, что я вижу и слышу, а на самом деле этого нет. Но вскоре появились книги и публикации в журналах Петрушевской, Каледина, Василенко, Короткова, за ними – Лимонов, Генри Миллер, Селин, Довлатов, Буковски, которые мне очень близки. Уже во время учебы в Литинституте я открыл для себя писателей Маргариту Шарапову, Илью Кочергина, потом тех, кого объединили термином «новые реалисты»┘ Я люблю читать реалистические произведения, сам стараюсь писать в этом ключе, поэтому остальное меня мало трогает┘

Конечно, то, что называют постмодернизмом, было необходимо в начале 1990-х – выпущенная из казармы литература жаждала карнавала. Он произошел («хождение на ушах», как назвала одну из своих первых статей Алиса Ганиева). Теперь же продолжающие это действо вызывают недоумение. Ведь уже всем надоело. Впрочем, эксперименты и авангард, провокации необходимы – они развивают в том числе и реализм. Но когда постмодернизм пытались сделать ядром современной русской прозы, это было абсурдно да и губительно для литературы. В последние лет семь произошло выравнивание положения, и мы видим, что всем хватает места, все цветы радуют глаз.

– Правда ли, что современная литература заражена нарциссизмом?

– Именно нарциссизма я особо сильного не вижу. Да он и вряд ли может служить источником настоящего литературного произведения. Есть эгоцентричность, крайний индивидуализм, аутичность даже. Это примета времени. Сегодня человек предельно замкнут в себе, и чем многолюднее офисы и шире улыбки, тем сильнее замкнутость. Да и о чем сегодня писать? Только о себе или себе подобном. Многоплановость, обилие равноценных, но разных героев, к сожалению, уходит в прошлое. Или еще не пришло время вернуться к настоящей художественной литературе – литературе «Войны и мира» и «Тихого Дона». Попыток масса, а удач нет. Зато вещи от первого лица, «человеческие документы» неизменно вызывают интерес. От этого пока никуда не денешься. Сегодня бы писателю в себе разобраться, а потом уж заглядывать в душу народа. Впрочем, писатели к этому обязательно должны вернуться, иначе русской литературе не жить – превратится в кружок любителей марать бумагу и мучить компьютеры.