Критик, от которого не спасут адвокаты

Бушин всегда говорит, что думает. И не в возрасте дело, а в темпераменте и убежденности. Ветеран ВОВ и ВОЛ (Великой Отечественной Войны и Великой Отечественной Литературы) может позволить себе быть неполиткорректным. Критик № 1 (по мнению Льва Данилкина), Владимир Бушин похож на цербера, одна голова которого следит за чистотой рядов единомышленников, другая – за передвижениями идейных противников. Самая известная книга Бушина называется «Огонь по своим». «Огонь по чужим» в его книгах предполагается по умолчанию.

«Бушина на вас нет!» – говорит Евгений Лесин распоясавшимся авторам и сотрудникам, когда другие аргументы исчерпаны┘

– Владимир Сергеевич, вас можно назвать зоилом современной литературной критики и публицистики. Интересно, есть кто-нибудь из современных литераторов, к кому вы были бы снисходительны?

– С тех пор, как распался Советский Союз, я пишу больше о врагах советского общества, и, разумеется, ничего ласкового им от меня ждать не приходится. Но, конечно, есть и те, кого я уважаю. К сожалению, многие из них ушли из жизни. Например, Вадим Кожинов, с которым у меня были добрые отношения.

– Вообще-то вы и его изрядно пожурили в эссе «Урок Вадима Кожинова» из книги «Живые и мертвые классики»...

– Да, у него был прискорбный период радикального диссидентства, когда под влиянием Михаила Бахтина он стал, по собственным словам, «безоговорочно отрицать все то, что совершалось в России с 1917 года». Понимаете? Все! И это в достаточно зрелом возрасте! К счастью, этот период в его жизни оказался недолгим.

– А кого из живых коллег вы можете назвать?

– Сергея Кара-Мурзу. Петра Палиевского, человека большого ума и огромной эрудиции. Михаила Лобанова. Более сложное отношение у меня к Владимиру Бондаренко и Станиславу Куняеву. Оба способные, талантливые. Но почитайте дневники Куняева – сколько там злобы, вранья, хвастовства, подтасовок, оскорбительных вещей о русских писателях.

А Бондаренко – антисоветчик, один из самых яростных защитников Солженицына. А мое отношение к Солженицыну вы, наверное, знаете.

– А непосредственно Михаилом Бахтиным или, например, Львом Гумилевым вы занимались?

– Нет, ни тем, ни другим. Книги Бахтина много лет лежат у меня на полке, но, честно говоря, я до них так и не добрался. А с Гумилевым, когда он пишет, что татарское иго имело для Руси положительное влияние, я не могу согласиться. Пагубное оно имело влияние, хотя, конечно, потом все сгладилось. И сегодня никакой вражды к татарам русские не испытывают.

– Одно я никак не пойму – ваше отношение к «блудным сыновьям» советской власти. Возьмем писателей, которые во времена СССР были антисоветчиками, а затем развернулись на 180 градусов: раскаялись или по крайней мере подкорректировали свою позицию. Вспомним Александра Зиновьева, Владимира Максимова и других. Стоит ли вообще в такой жесткой форме припоминать людям старые грехи, как это делаете вы в своих книгах?

– Они не понимали, с каким огнем играли, вели игру, не задумываясь, к чему она приведет. Ведь разрушать всегда очень легко. Все это было терпимо, пока положение страны было устойчивым, но потом обернулось катастрофой. Кроме того, все эти диссиденты были жуткие честолюбцы. Всего-то им недодали, всего-то они недополучили. И они стали мстить обществу. Я в советское время сам страдал немало, меня таскали по инстанциям, отказывали в публикациях, «выживали» с работы, на несколько лет отлучили от литературы, но я не распространял свою личную обиду на все общество.

– И все же стоило ли открывать «огонь по своим»?

– Всегда этот вопрос возникает: что в меру, а что не в меру, где проходит необходимая граница обороны. Я считаю, что вещи нужно называть своими именами.

– Но ведь есть также и тактические соображения. Многие из бывших диссидентов после возвращения из эмиграции лили воду на одну с вами мельницу. Скажем, покойный Александр Зиновьев. А вы про него: «балаболка», «чемпион по интервью», «разочарованец», «недоросль», «фокусник» и даже «ворона, которой бог послал уменье каркать»┘

– Однажды я прочитал интервью Зиновьева в журнале «Горизонт», которое мне очень понравилось. Я тогда отправил ему письмо в Мюнхен, и он мне ответил. У нас завязалась переписка. Несколько его писем у меня хранятся. Потом Зиновьев вернулся в Россию и стал говорить комичные вещи, что, дескать, состоял в какой-то «террористической группе из пяти человек», мечтавшей устроить покушение на Сталина. Я понимаю, что западные журналисты слушали все это, развесив уши, но зачем было повторять это вранье в России? Я устал доказывать, что все это чепуха. Зиновьев не назвал ни одной фамилии, не нашелся ни один человек, который подтвердил бы его слова. А ведь он каждое интервью начинал с этого! Меня это злило. А как я должен был относиться к его хвастовству: «в литературе я могу конкурировать с крупнейшими писателями в мире», «уровень большинства поэтов мне по зубам», «я все перевернул в логике»?

– Положим, у покойного мыслителя было непомерно раздутое тщеславие, но с другой стороны, кто без греха?

– Я обличал его вранье еще при его жизни. Он мог это как-то учесть. Скажем, перестать врать о заговоре против Сталина, перестать врать об армии. Вы только перечитайте, что он говорил! Что полвойны воевал танкистом, полвойны летчиком. Небывалый случай! О втором столь многопрофильном воине я не слышал ни на фронте, ни в последующие шестьдесят лет. Как так можно? С танка пересесть на самолет! Это разные вещи!

Потом, когда фронтовик рассказывает об армии, он всегда говорит, на каком фронте воевал, в какой армии, каком полку служил, кто был командиром, в каких краях сражался. Зиновьев же никогда ничего не называет. Почему он об этом умалчивает? У меня даже возникало сомнение: а был ли он вообще на фронте? Хотя, наверное, все же был, – иначе это ни в какие ворота не влезает. Но если был, то как мог в юбилейный год Победы глумиться в своем интервью «Литературной газете» над фронтовыми наградами? Как мог написать такие стихи: «Наплюй на награды. К чему нам медали?/ Поверь мне, не стоят железки возни»?

– Кем вы в первую очередь себя считаете: литературным критиком, публицистом, полемистом?

– Поэтом. Стихи я стал писать с детства, но потом был долгий период, когда я не писал. Меня как стихотворца в Литинституте задушили. И я перешел на критику.

– А как вы сегодня оцениваете личность и поэзию Юрия Кузнецова?

– Неоднозначно. Конечно, у него есть прекрасные стихи, я даже написал статью в его защиту, когда Юлия Друнина обрушилась на него с критикой, и Кузнецов потом говорил, что ему понравилась моя статья. Но некоторых стихов Кузнецова я не могу принять.

– Про «череп отца»?

– Не только. У него есть стихотворение, как сыновья где-то под мостом насилуют мать. И ведь как это оправдывают? Вот, говорят, некогда был обычай пить из черепов предков. Да мне-то какое дело? Вот и свастика сначала была символом солнца, но я воочию видел, что под ней происходило! А потом, как у многих способных, талантливых людей у Кузнецова было много неприятного, сплошное «яканье», мания величия. Я считаю, что строчки: «Я один Кузнецов, остальные обман и подделка» и, например, «Моя фамилия – Россия, а Евтушенко – псевдоним» – одного уровня бездарности.

Кстати, мои стихи Кузнецову не нравились. Во всяком случае, именно этим Станислав Куняев объяснял, почему он их не печатает.

– Насколько я знаю, вы довольно настороженно относитесь к Андрею Платонову?

– Ничего подобного. Платонов – прекрасный советский писатель. Как я могу настороженно относиться к Платонову, если название моего стихотворного сборника – название одного из его рассказов? Просто мне не нравится, что за подлинного Платонова выдают автора «Чевенгура» и «Котлована». Платонов перерос эти ранние вещи. У него есть зрелые произведения – по ним и следует судить. В самом деле, мало ли я в жизни своей наплутал, мало ли было у меня увлечений? Но вот у меня жена и внуки┘

– Над чем вы сейчас работаете?

– Изучаю книгу Людмилы Сараскиной о Солженицыне.

– И какое у вас складывается мнение?

– Негативное с первых же страниц. Она начинает с 1698 года с его прапрапрадедов, перечисляет: кто когда женился, кто когда умер и сколько родил детей. Кому это нужно? Это даже о предках Пушкина среднему читателю не интересно. Она пишет о Солженицыне как о человеке, любая мелочь в жизни которого достойна внимания. Вообще же это надиктованная, нашептанная самим Солженицыным книга. Личности Сараскиной почти не ощущается.

– Какой роман о войне вам кажется самым правдивым?

– «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова. У Юрия Бондарева хорошие книги. Я неспроста столько пишу о нем. Это вообще трагическая личность, с ним столько носились, было столько почета и вдруг это все прекратилось. Мне, конечно, гораздо проще, чем Бондареву, меня никогда не превозносили.

– Как же? Лев Данилкин как-то назвал вас критиком № 1, а Владимир Крупин – «лучшим критиком современности». Разве это не лестно?

– Ну как вам сказать. Меня только сейчас стали признавать. Это приятно. Но я этому большого значения не придаю, даже иронизирую. Ну откуда Крупин знает, какие критики на Мадагаскаре? Может быть, они гораздо лучше Бушина?

– А как вы оцениваете книгу Данилкина «Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова»?

– У меня ее пока нет. Мы познакомились с Данилкиным на юбилее Проханова. После торжественной части, уже в ресторане. Я, сам не знаю как, понял, что недалеко от меня сидит Данилкин. Я подошел и поблагодарил его. Он тоже был тронут, спросил мой телефон. Но я не догадался попросить у него книгу о Проханове. Было бы интересно ее прочитать.

– Я вижу у вас на столе ноутбук. Вы компьютеризированный человек?

– Конечно. Когда Бондаренко пишет, что Бушин отвергает все новое, я спрашиваю: что же я отвергаю? Мобильный телефон у меня есть, компьютер у меня есть, интернетом я пользуюсь...