Эксгибиционизм и мазохизм в одном пакете

Света Литвак (именно Света) – первый перформер среди поэтов и наоборот. Она никогда не читает и даже, пожалуй, не пишет, она всегда выступает. На вечере военной поэзии все читают стихи советских поэтов – Слуцкого, Твардовского и прочих, – а она поет на немецком языке. Тоже стихи и тоже о войне. Если у нее выходит книга, то она называется «Книга называется». И никак иначе.

– Вы считаете вашу новую книгу «Книга называется» итоговой?

– 13 лет я жила без поэтического сборника. Как обронил в письме Вячеслав Курицын, «совсем без книжки как-то глупо». Первый мой сборник издал Андрей Белашкин в 1994 году. Этот вышел в 2007-м. Конечно, книжке пришлось стать итоговой. Я опубликовала стихи, написанные в основном в 90-е годы, вплоть до 2000-го. Как оказалось при разборке рукописей, именно здесь прошел некоторый рубеж в моей поэтической истории. 2001-й – время явного кризиса, и далее мой почерк меняется. Книга так называется, потому что включает в себя несколько разных сборников под разными названиями. Поэтому читаем на обложке: «Книга называется» и далее по порядку написания.

– Какова роль перформанса в вашем творчестве?

– Эта роль одновременно желанна и навязана. Это такая навязчивая идея, которая мешает мне жить спокойно. Если бы я не поступила в художественное училище, затем не вышла бы замуж и не родила бы двоих детей подряд, и не являлась изначально и всегда поэтом, то наверняка бы занялась языками или стала актрисой. Театрализация выступления, экшен на сцене или в любом другом месте были мне свойственны еще в ранние годы. Первые образцы литературного перформанса, пришедшие извне, – спектакли Молодежного театра драмы и поэзии под руководством Регины Гринберг в Иванове в конце 70-х, затем перформансы Дмитрия Александровича Пригова на московских площадках конца восьмидесятых. Впервые как перформер начала выступать в содружестве с Николаем Байтовым. Нами был создан Клуб литературного перформанса, развившего в дальнейшем нешуточную деятельность, которая была в 1998 году отмечена Соросовским грантом. Перформанс может быть спонтанным, поведенческим, я называю это перформативным поведением. И есть перформанс, который задумывается, разрабатывается и воплощается как самостоятельное произведение искусства. Возникает идея или образ, и начинает мучить тебя и требовать реализации, несмотря на твой страх сделать это, твою лень, твое подчас недоумение – зачем мне это нужно? И будет терзать до тех пор, пока не воплотишь идею в действие. Накануне исполнения перформанса заболеваешь. Но и при неосуществлении его заболеваешь еще больше. У других перформансистов, наверное, все по-другому.

– Считаете ли вы себя художником по жизни?

– Медлительным, зависающим во времени, вечно неуспевающим, ориентированным на начало прошлого века и в то же время авангардным в начале этого, музыкальным художником. Я чувствую в себе недюжинные способности в изобразительном, а еще более в словесном искусстве. Моя жизнь художника подлинна и неизвестна. Вы видите мелькающие образы, но почти никто не видит меня. Повернитесь ко мне и увидьте меня. Наверное, это смерть. Художник по смерти. Как идти по песчаному берегу, оставляя слабые отпечатки ступни, шага, смываемого волной. Но вот книга. Это документ. Что с этим делать, я не знаю. Нужно еще уметь прочесть эту книгу. Но я не вижу профессиональных критиков в наше время, способных ее прочесть. Есть читатели-современники гораздо более чуткие и проницательные. Остальные ждут команды от культуртрегеров. Это – поэзия. Это надо читать. Без этой подсказки они не возьмут в руки книгу. Книга – это трагедия для такого человека, как я.

– Какие свои акции вы цените выше всего?

– Есть у меня круговой палиндром «не мент не диссидент» («Кто же вы?» – строго спрашивает Дмитрий Александрович Пригов из зала в футуристически оформленном зале Музея Маяковского). Сейчас я делаю кукол величиной полметра – портреты моих литературных друзей (поэтов, прозаиков, критиков и их любовниц). С ними у нас с Николаем Байтовым есть перформанс «Карлики и великаны». Часто я просто беру одну из них в поездки, на выступления. В образе куклы я сама выступаю в перформансе «Колодцы». Надевая маску (женское лицо) себе на затылок, я становлюсь спиной к зрителю. На мне платье с полностью открытой спиной. Оттопыренные лопатки имитируют грудь. Рядом стоит поэт Николай Байтов в кожаной куртке. Я начинаю читать стихотворение Зинаиды Гиппиус «Колодцы» (очень экспрессивное), жестикуляцией рук, мимикой спины, наклонами головы в маске изображая стоящую лицом к зрителю женщину. В строго определенном ритме согласно смысловым акцентам стиха Николай начинает стегать женщину (мою спину) вызывающе красным широким ремнем. К концу стихотворения удары учащаются, тело пылает, пафос и жестикуляция усиливаются. На последней строке я разворачиваюсь, срывая маску, и обращаюсь непосредственно к зрителю. Перформанс очень короткий, но концентрированно страстный. Когда я надеваю кофточку, ко мне то и дело подходят зрители и спрашивают в ажитации: «Вам было больно?» Пользуясь случаем, отвечаю всем: хотя удары на меня сыплются нешуточные, во время чтения я почти не чувствую боли, она сильно притупляется. Зато потом я обнаруживаю весьма красноречивые ссадины. Зачем это делается? Трудно объяснить, тем более описать перформанс как художественный жест, не идеологический. Нужно непосредственное присутствие зрителя. Это энергетика. И я уверена, что я абсолютно уверена, что происходит рождение произведения искусства – перформанса. Вряд ли Гиппиус была бы в восторге от такого использования ее стихотворения. Хотя кто знает. Но ее мнения, как ты понимаешь, никто не спрашивает.

– Как складываются ваши отношения с читателями и издателями?

– Продюсером моей книги «Книга называется» стал мой читатель, нашедший мои стихи по интернету. Вот вам мои отношения с читателем. Жесткие и плодотворные.

Издатели очень обидчивы, ранимы. С ними надо быть осторожной, иначе они наворотят дел. Составят кабальный договор, ушлют в типографию на другой конец России, где местные умельцы переделают макет по своему усмотрению, запугают судебными исками, а то и сами ударятся в бега. После 1994 года мне дважды предлагали издать книгу стихов. Первый раз издатель носился, размахивая пачкой моих стихов, объясняя всем, какая я необыкновенная. Потом потребовал у меня несколько листов графики для оформления издания (хорошо, что я принесла копии). Встретились тайно, в метро. Оглядываясь по сторонам, издатель сунул рисунки в портфель и растворился в толпе. Потом рассказывали, что он скрывается от кредиторов, дела его плохи. Больше я о нем ничего не слышала. Второй раз меня попросили составить подборку для ОГИ. Тогда у меня была идея сделать книгу зауми. Я отдала соответствующую подборку. Составитель почему-то обиделся, усмотрев в этом мое желание оскорбить его в ответ на лестное предложение. Поджал губы и сквозь зубы надменно бросил: разве что попробуете еще раз составить сборник. Я тоже иногда обижаюсь. Издатели моей книги эротической прозы не простили мне строчек из моего лирического стихотворения: «А я сегодня пойду плясать/ В своем дырявом вечернем платье./ На стол поднимут меня издатели,/ Чтоб книгу дороже мою продать». И перестали приглашать меня на презентации, фестивали, а уже готовая к печати вторая книга эротической прозы так и осталась в макете.

– Охарактеризуйте ситуацию в радикальной поэзии на данный момент.

– Что происходит в целом в радикальной поэзии, не могу сказать, это надо все перечитать и долго думать. А вот о поэтах, которые на слуху, пожалуй. Можно угадать, что современные поэты, называющие себя радикалами, в жизни – обыкновенные люди, становящиеся «революционными» только выходя на сцену. Это парадоксальным образом превращает их «бунтарство» в следование девизу «искусство для искусства». В то же время «крик» радикального поэта имеет целью завладеть душами масс, поднять их на священную борьбу. И одновременно подразнить неких людей, которые каким-то образом, по их мнению, не относятся к праведным народным массам. Максим Кабир (украинский радикал): «Мне нравится раздражать людей»; «Моя поэзия определяется тем, что ежедневно происходит в социуме и негативным отношением ко многим явлениям нашей жизни», «Я участвовал в стриптизе, разделся на сцене до трусов».

Итак, поэт-радикал – раздражитель общественного мнения. Чем? Общий рецепт: «фашистскими», «патриотическими» или абстрактно «революционными лозунгами», раздеванием на людях, использованием в изобилии ненормативной лексики. В редких случаях раздражение достигается действительно средствами поэтическими, как, например, действует Валерий Нугатов. Однако перечисленные выше рецепты часть публики раздражают, а часть, наоборот, возбуждают. Иначе поэта бы просто уничтожили, или его некому было бы слушать. Раздевание и мат, педалирование эротического дискурса – старо и неизменно действенно. Сколько это ни повторяй – эпатаж и радость публики обеспечена. Вадим Калинин выходит голый читать стихи на фестивале в Липках, Олег Ульянов-Левин устраивает выступления голых поэтов – стриптиз всех участников во время чтения стихов, я и сама недавно вышла к микрофону в прозрачных колготках без юбки на «Майских чтениях» в Тольятти. Но во всех трех случаях поэты явно ставили разные задачи (или имели разные причины). Калинин – вызов, истерика, Ульянов-Левин – развлекалово, Литвак – эксгибиционизм и мазохизм в одном пакете. Герман Лукомников радикален в своем творчестве радостно и жадно, достигая высот детского восприятия действительности. Эдуард Кулемин лично меня во время своих выступлений раздражает только невнятностью речи и глуховатым невыразительным тембром голоса, из которого он пытается извлечь невозможное. При этом тексты его великолепно сработаны, подлинно экспрессивны и не раздражают, а доставляют (мне) эстетическое удовольствие. Для Георга Квантришвили характерен искренний политический манифест, противостояние власти, традиционный обличительный стих. Всеволод Емелин – нестрашно пугающий сказочник, вполне традиционен в духе иронистов клуба «Поэзия».

Но, в общем, это явление (в современном российском виде) не достигает накала радикализма Валери Соланас или Энди Уорхола, впрочем, не бывших поэтами. Так же как главные радикалы в нашей литературе сейчас не поэты, а прозаики: Лимонов в жизни и в прозе, и непревзойденный мастер радикальной прозы – Владимир Сорокин. Сомневаюсь, но назову в поэзии Дмитрия Александровича Пригова, хотя его не очень хочется называть радикалом, а скорее Художником.