Феномен, которому нет рационального объяснения

30 апреля исполнилось 60 лет со дня рождения поэта Юрия Кублановского. Один из основателей неформальной поэтической группы СМОГ, участник неподцензурного альманаха «Метрополь», он в застойные годы уехал из России. Однако в отличие от большинства эмигрантов третьей волны поэт вернулся на родину в годы перестройки и сейчас активно участвует в российской литературной жизни России.

– Вы пережили несколько «эпох», жили в разных странах... Когда и где лучше всего писались стихи?

– У меня жизнь поделена натрое: при советской власти до 35 лет, потом семь лет эмиграции, потом – наше смутное время. Хорошо писалось и в первом, и во втором, и в третьем случае. Так же, как и всегда, были простои. К счастью, в отличие от некоторых моих коллег я не сижу на вдохновении и новых текстах, как на игле. Новое стихотворение – всегда откровение, а не повседневное дело. Но, конечно, когда не пишешь долго, очень долго, жизнь начинает терять энергию и краски и постепенно становится малоинтересна...

– А вообще возможно ли «хорошее» для поэзии время?

– Да ведь «хорошее» для поэзии время с временем благополучным, очевидно, не совпадает. Мандельштам в жуткие 30-е годы писал замечательные стихи. А во времена спокойные и относительно неплохие можно, оказывается, вполне обходиться и без поэтов, и без стихов. Но, конечно, когда совсем плохо, то уж тут тоже не до поэзии: впору выжить. Так что, говорю в полушутку, видимо, лучшее для поэзии время – ощущение умеренной катастрофы: когда ты взят за горло, но еще можешь дышать. Это не связано напрямую именно с политическим режимом: бед хватает порою и без него. Но все-таки разряженный воздух свободы, понимаемой как потребительский беспредел, для поэзии совершенно губителен. Поэту необходимо ощущать свою миссию – культурную и даже духовную. А при беспределе – какая миссия? Ее нету ни у кого. Культурная иерархия бытия раскатана по горизонтали на атомы.

– Для одних стихи – молитва, для других – языческий наговор. Как отделить одно от другого и стоит ли это делать?

– Стихи – не «молитва», но и не «хлыстовское радение». А феномен, которому нет рационального объяснения, – вот что такое рождение настоящего стихотворения. С годами, правда, писать становится все труднее, стихотворение дольше обдумывается, и если раньше оно создавалось сразу, то теперь его «уточняешь» и оттачиваешь несколько дней. И часто – после завершения – уже не торжество и радость, а просто достойное удовлетворение.

– В свое время вы и другие участники поэтической группы СМОГ отличались своей бескомпромиссной позицией по отношению к советской цензуре. Это по молодости лет или нонконформизм обязателен для поэта в любом возрасте?

– Конечно, в любом. Я, во всяком случае, в этом был убежден всегда. Поэтому, например, не занимался переводческой деятельностью в советское время: боялся размениваться на версификаторство.

Возможно, это и суеверие, но мне всегда казалось, что стоит хоть однажды подмахнуть лжи, не заметить фальши – и поэзия от тебя отлетит. Такое правдолюбие можно посчитать за инфантилизм, но это черта моего характера. Отсюда и занятия публицистикой. Знаю, что себе во вред, но все равно подставляюсь.

– Иногда приходится слышать, что тоталитаризм чаще порождает великое искусство, чем либерализм. Вы с этим согласны?

– Не тоталитаризм, а сопротивление тоталитаризму. Настоящая поэзия, безусловно, соприкасается с героическим. Вспомните, например, реквиемную элегию Александра Введенского: как она осветила и укрепила все его оригинальное творчество! На хохмаческом, головном, или «бюргерском» началах большого ничего не создашь. Избави бог поэзию от гремучей патетики, но Пастернак, конечно же, сформулировал четко: искусство «не читки требует с актера, а полной гибели всерьез». Полной отдачи, а не расчета. Настоящий поэт не станет всю жизнь кривляться, кокетничать, строить из себя небожителя, а втихаря хлопотать о благополучии.

– Вы писали о необходимости «нравственной революции». Что, по-вашему, нужно делать для ее приближения?

– Я, как и многие, очевидно, уповал на моральное воскрешение общества в посткоммунистическую эпоху, как на самую главную и первоочередную задачу, к которой приложится все, из этого воскрешения вытекающее...

Сегодня кажется, что ту Россию, «которую мы потеряли», смыло в два приема двумя «цунами»: социалистическим – в начале прошлого века и криминальным – в его конце. Наш народ понес под коммунистами колоссальные потери в живой силе, как правило, погибали лучшие. И все это сказалось, когда вдруг пришла свобода. Мало кто думал тогда о судьбах Родины, о миллионах русских, оставшихся за границей, о потере Крыма и Севастополя. Высокопарных слов о «нравственной революции» я, конечно, не произносил никогда. Слово «революция» вообще не из моего лексикона. Не надо никаких революций. Не только оранжевых, но и нравственных. А то можно заполучить на свою шею такого «великого инквизитора», что мало не покажется. Но ответственно подумать о будущем России я, помнится, предлагал. За это в 90-е годы либеральная тусовка меня покусывала. Это вообще были самые тяжкие для меня времена – в моральном отношении особенно. Не мог я примкнуть, по понятным причинам, ни к «ельцинистам», ни к «патриотам» со сталинским душком. После возвращения из эмиграции жилось и одиноко, и бедно.

– Где, по-вашему, место поэта в современной России?

– Там же, где и в несовременной: там, где поэт сам себе его и определяет. Все зависит от мирочувствования: тот, кто чувствует себя на обочине, считает поэзию «необязательным» «личным» делом – тот там и находится, сколько б премий ни получал. Но мое поколение вынесло из 70-х годов другое понимание творчества – как жизненного служения, необходимого миру. И если мир от него отворачивается – тем хуже для мира. Человечеству предстоит расплачиваться за пренебрежение высоким и главным. Мне, честно сказать, страшно за наших детей, за внуков. Потребительская цивилизация доведет мир «до ручки» еще при их, увы, жизни.

– Следите ли вы за сегодняшней ситуацией в российской поэзии, какие имена привлекают ваше внимание?

– Были недавно талантливые поэты, которые пытались плыть в океане, а не в бассейне с подогретой водой, но, к сожалению, не справились с ситуацией. Я имею в виду Дениса Новикова и Бориса Рыжего. В их творчестве было дыхание настоящей жизни. Увы, время перемололо их жизни и лирические порывы... Жалко.

Честно сказать, хотел бы я заглянуть в поэтические миры, которые будут существовать эдак лет через двадцать. Будут ли? Я, во всяком случае, России без поэзии себе не могу представить: не хватает воображения.

Евразийское

Юрий Кублановский

Существую сам, а не по воле
исчисляемых часами дней.
А окрест – непаханое поле,
поле жизни, прожитой моей.
Кое-как залеченная рана
неспокойных сумерек вдали.
Писк лисиц в улусе Чингисхана,
вспышки гроз над холками земли.
Кто-то вновь растерянных смущает
тем, что ждет Россию впереди.
Кто-то мне по новой обещает
много-много музыки в груди.
Разгребал бы я костер руками,
только дождь упорнее огня.
Воевал бы я с большевиками,
только червь воинственней меня.
Взятую когда-то для прокорма
нам тысячелетие спустя
языки стихающего шторма
возвращают гальку шелестя.
А в степях, в солончаках всю зиму
не поймешь средь копий и корзин:
то ль акын соперник муэдзину,
то ль акыну вторит муэдзин.
Октябрь 2006