Игорь Шевелев Писатель в России больше, чем писатель. Наверное, в любой стране так, но в России больше, чем в любой стране, поскольку Россия больше любой страны.
Настоящий русский писатель - это миф о писателе. Пушкина проходят в школе, и сначала узнают, что Пушкин наше все, а уж потом кто-то вспомнит одну-две строчки. Что говорить об остальных?
Ничтожество советской литературы, данное нам в ощущении, породило миф о трех богатырях несоветской литературы.
О Писателе, заступнике за народ, - Солженицыне.
О Писателе, пропившемся за народ, - Венедикте Ерофееве.
О Писателе с фигой школы для интеллигентных дураков в кармане - Саше Соколове.
В советское время, когда всего мало, проза Саши Соколова была на вес золота. Он был настоящий писатель, стилист. Неважно, что происходило в этой прозе, кроме слов, которыми все происходило. Этот завораживающий ритм, раздвояющийся внутри себя в бесконечном диалоге дурака со смиренным собой, дурака поучающим, заколдовывал тихого читательского ангела.
Обычный диалог писателя с читателем закруглился, ушел сам в себя, чтобы стать совершенным, бесконечным, никуда, кроме себя, не ведущим. Диалог Савла с Павлом, гонимого советского интеллигента, принявшего крест дурака и его, дурака, педагога одновременно.
О, эта прекрасная Роза Ветрова, чистая анима загнанного в дураки интеллигента. О Роза Ветрова, - говорили вы ей однажды и говорили всегда, - милая девушка, могильный цвет, как хочу я нетронутого тела твоего! Пруд назывался пристанционный. Река называлась река. Станция называлась станция.
Это было прекрасное время, когда в прозе не должно было происходить ничего, кроме прозы, потому что это проза для дураков, и все, кто не хотел быть никем, чтобы стать всем, а уже был всем, чтобы согласиться на никого и не участвовать со всеми во всем, - надевал на себя эту прозу дурацкого колпака и францисканского капюшона и шел в специальную школу, и это был выбор. Дальше могли послать только в Канаду лесником, где снегу выпало на два дзе и девять сяку, и не дай Бог вам оттуда вернуться.
Саша Соколов прекрасно сыграл свою роль. Он стал мифом. Исчез. Он написал три романа, не другой одного хуже, а просто закручивающихся в собственное исчезновение. Проза ушла в штопор, из которого и не надо выходить. Так хорошей писательницей могла бы стать Татьяна Толстая, кабы десять лет назад перестала писать. Проза подтверждается молчанием, не болтовней.
Саша Соколов исполнил роль великого стилиста, сохранил честь русской литературы.
Он бы так и остался русским стилистом, но случилась перестройка, гласность, свобода слова, тиражи. Помню, как в 90-м году журнал "Огонек" выпустил прекрасное издание "Школы для дураков" и "Между собакой и волком" Саши Соколова по 8 рублей и тиражом в 75 тысяч экземпляров. Это все равно, что заставить Сашу Соколова вести на телевидении кулинарную передачу. Тираж даже в те времена оказался чрезмерным, нераспроданным, Саша Соколов девальвированным. Но проза его не стала хуже. Она осталась мотивом во сне, знаком памяти, неуловимой Ветой Акатовой под руку с наставником Норвеговым, доктором Заузе, плотником в пустыне.
Лучшее из времен было безвременьем, когда все читали одно, потому что одно и было, и точно знали, кто в поселке - Насылающий Ветер и где птица Найтингел. В безвременье ничего, кроме прозы, и не происходило.
Что-то подобное можно увидеть в царстве мертвых. Плеск весел, шорох паруса, в школе для дураков всегда тихо, особенно в туалете, где на стене надпись, что делает прозу прозой, а не ругательством.
Сегодня Саша Соколов мог бы вести на телевидении программу, которая была бы самой популярной, хотя и не рейтинговой. Потому что это была бы программа тишины, молчания. Посидит в кадре, потом молча его покинет. Школа безмолвия. Образец стиля. Память о внутренней тишине. Той тишине, кстати, что никак не удается Пелевину.
