Виктор Малухин Он был в высшей степени человек текста, замечательный, не нынешней тонкости литературовед и критик. "Я русский литератор со всеми выгодами и невыгодами этого звания", - сказал он о себе в интервью "НГ" незадолго до смерти. В этих простых словах проявила себя та мера лаконичной выдержанности, доверительности и достоинства, которые отличали Лакшина как профессионала. Точность была для него важнейшей категорией творческой свободы.
Он был несвоевременный человек. Лакшин изведал гонения, опалу и обреченность на вынужденное многолетнее молчание в советские времена с их непосильным для слабых или бездарных цензурным гнетом. Но вот деталь, много говорящая о характере человека и понимании им своего долга. Именно в этой своей драматичной ситуации Лакшин, рискуя, с одной стороны, быть заподозренным интеллигентской фрондой в бесчестном подыгрывании Кремлю и Лубянке, а с другой - одновременно быть обвиненным властями в запрещенной самиздатской деятельности, счел необходимым для себя как личности во имя исторической правды и благодарной памяти вступить в полемику с А.И. Солженицыным, пребывавшем в ту пору в двойном ореоле нобелевского лауреата и отлученного от Родины изгнанника.
Однако и в обновленной России, где на обломках советской империи бесстыдно и торопливо правили свой бал скороспелые демократы с большевистскими инстинктами, Лакшин вновь оказался не ко двору и не ко времени. Корректная, но твердая попытка Лакшина реабилитировать понятие "русский" и вернуть искаженное перестроечными химерами общественное сознание к здравым идеям просвещенного патриотизма ("Россия и русские на своих похоронах", "НГ" от 17.03.93) была тотчас осуждена бдительным либеральным истеблишментом по карающей пожизненно статье "русский фашизм", ибо команды исповедовать державность тогда еще не поступало.
Владимир Лакшин не дожил до нынешнего "путинского призыва" заслуженных деятелей всяческих искусств, которые, "задрав штаны", массово устремились в партию власти. Впрочем, все низменные литературно-художественные страсти архетипически и вчуже были знакомы Лакшину по советским временам. Для нас же весь фокус этого дурного превращения заключается только в том, что в советскую эпоху бесславили себя люди презренные, а ныне срамятся тогдашние достойные. Об остальном сказал Эрнст Неизвестный в своем полуироничном покаянии: "Мы всего лишь хотели пробиться в первые ряды, чтобы облобызать власть и сделать это талантливо, а она испугалась, что мы собираемся ее укусить".
Отрадно и утешительно сознавать сегодня, что жил среди нас человек, который ни при каких обстоятельствах не уронил бы себя и наше высокое представление о нем, чье участие в нынешних номенклатурно-либеральных непотребствах так же непредставимо, как и в минувших номенклатурно-партийных.
Вообще в личности Лакшина какое-то старомодное джентльменство поразительно органично сочеталось с едва уловимой самоиронией и с очень определенными и очень народными понятиями о том, что человеку делать прилично и позволительно, а что - негоже и душевредно. Он никогда не служил в армии, однако же чувствовалась в нем этакая мхатовская турбинская косточка, и даже трость, на которую опирался прихрамывающий Лакшин, виделась как необходимый элемент этого образа. Тут нужно говорить о таланте существования в жизни, равном литераторскому, о стойкости, благородстве и вкусе. Но главным было понятие чести, растворенное во всем его человеческом составе. Под действием необоримой внешней силы он мог гнуться, но не позволял себя сломить. Он говорил: "Помните - за что бьют в молодости, тем гордятся в старости".
Он, как немногие, имел право на такие слова, и на его судьбе они сбылись в полной мере. Я не слышал, чтобы Лакшин когда-нибудь жаловался на участь или сетовал на обстоятельства. Самое большее - мог мимоходом упомянуть, например, о том, что окно в комнатке "Иностранной литературы", в которую его водворили после разгона "Нового мира", было забрано решеткой. Отторгая всем своим существом малейший намек на пафос, Лакшин говорил о подобных вещах исключительно как о характерном обстоятельстве места и времени. Однако трудно удержаться от искушения увидеть в этой сцене метафору общей нашей несвободы и плененного духа в эпоху брежневского застоя.
Невозможность находить в свежем номере "Нового мира" очередную статью одного из самых даровитых и достойных литераторов своего времени была болезненно ощутимой утратой в те времена, когда чтение написанного другим стало формой проживания собственной жизни. Подобно многим сверстникам, я начал читать Лакшина, еще будучи школьником. Много лет спустя, устраиваясь на работу в "Известия", в тамошнем отделе литературы мне случилось подвергнуться довольно жесткому тестированию в форме собеседования. В заключение я упомянул о много лет не публиковавшемся к тому времени Лакшине. "Господи, вот с этого и надо было начинать", - услышал я в ответ. Вероятно, моя будущая коллега опасалась, что я позабыл или, хуже того, не знаю это имя-пароль: Лакшин.
Именно в той комнате, где происходил разговор, я был впоследствии представлен Лакшину, надолго изгнанному правды ради из литературы и наконец вернувшемуся к активной редакторской и критико-публицистической работе. При этом мне открылась еще одна важнейшая для личности Лакшина черта - всепобеждающее обаяние. Его не просто любили - слушая его, им любовались┘ Загадка личности Лакшина не поддается анализу, ибо невозможно разъять на составляющие дар Божий.
Лакшин был олицетворением той самой нормы, от отсутствия которой столь тяжко страдало общество под господством коммунистов и нисколько не меньше мучается после них. Это понятие нормы расширительно и необходимо включает в себя и лад, и совесть, и прямоту, и несуетность. Поэтому перечитывать Лакшина и литераторов одного с ним направления необходимо - хотя бы для того, чтобы держать себя в нравственном тонусе.
Подобно названиям пьес любимого им Островского, заголовки его статей с порога вводят нас в круг идей автора: "Непрощающая память", "Крик над площадью", "Не ускакали бы кони┘", "Я - русский литератор", "Новые советы из-за океана, или Спустя лето по малину", "Мы оскудели не деньгами, а разумом", "Когда открылась казарма", "Делай что должно, и пусть будет, что будет", "Культура - не украшение на мундире государства", "Самоубийство совершает общество, загоняя в тупик культуру", "Феномен "толстого" журнала в России как явление национальной культуры", "Берега культуры". И еще - прибавить к этому дюжину литературоведческих томов┘
Недавно прочел о мэре подмосковного городка. Этот человек целенаправленно и последовательно обустраивает жизнь в своей зоне ответственности в согласии с девизом: "Они придут, а мы живые". Уверен, что Лакшин оценил бы.
