Игорь Золотусский Образ Лакшина, каким он рисуется в моей памяти, - это образ человека очень серьезного и вместе с тем компанейски веселого, умеющего вовремя уйти в себя и столь же быстро открыться. Он не боялся полемики и даже любил ее. Но она в его писаниях не вела к разжиганию распрей.
Сегодня, когда литературная среда напоминает зону вокруг все еще не потухшего Чернобыля, где жесткое излучение убивает не невидимо и бесшумно, а чуть ли не при криках радости, этот урок Лакшина весьма актуален.
Споры в те годы, когда он жил, тоже бывали - и крупные (пример - его брошюра по поводу книги А.Солженицына "Бодался теленок с дубом"), но сражались на рапирах (по крайней мере в цивилизованной критике), а не на дрекольях и никогда не били сзади по голове.
Лакшин, к слову сказать, был мастер критического обмена любезностями еще и потому, что много знал, был капитально образован да еще (не самое последнее в нашем деле) умел писать. К тому же его критика принадлежала к идейной литературе, где идеи не взяты из книг, а выстраданы и подкреплены знанием русской истории не понаслышке.
Немало значило и то, что Лакшин вырос в интеллигентной семье, и оттого воспитанность, чувство такта сопутствовали ему, я думаю, с детства. Таким же он был и в своих статьях и книгах. В этом смысле, мне кажется, примером для него был Чехов, хотя Лакшин знал, что настоящий Чехов вовсе не похож на слюнявый идеал русского интеллигента, каким он представлялся массовому сознанию.
И все же урок интеллигентности - тоже один из уроков Лакшина. На лице у него часто играла улыбка, ее можно было разглядеть и в статьях, она, кажется, говорила литературному противнику: "Мы с тобой не смертельные враги".
Лакшин не был способен на брань, на чванный окрик, на подсиживание; и, по-моему, его никогда не терзала весьма распространенная среди нашего брата болезнь - зависть.
Если его и мучили мысли о чем-то несделанном, несовершенном или сделанном лишь наполовину, то это была его личная жизнь, его душевная тайна, никак не звавшая ни к расправе с кем-то, ни к мести за собственные упущения. Одним словом, он никогда не сводил счетов, что теперь в большой моде.
А ведь у него под руками был весь критический отдел "Нового мира", где бы он мог запросто это делать, срывая с кого-то погоны, а с кого-то и золотые звезды.
Зато ему пришлось в полной мере изведать зависть коллег, ревнующих его к его успехам и, что там говорить, к первенству в современной критике. Помню, как подсмеивались его недоброжелатели над тем, что он в 1966 году ("когда все всем было ясно") вступил в КПСС.
А, на мой взгляд, самые яростные гонители этой партии - как раз ее бывшие преуспевающие члены, вступившие в нее, едва сойдя с пионерской линейки.
Эту ложь стремительного раздевания и переодевания Лакшин хорошо видел. Он не спешил, как иные его коллеги, в церковь, не сжигал принародно партийный билет и одним из первых заговорил о переориентации "демократов", перекрасившихся из волков в овец и превративших трагедию крушения веры (у иных она все же была) в фарс.
Я-то думаю, что он вступил в КПСС не из-за личной выгоды (которой и не получил), а для того (и так поступал не он один), чтобы, находясь в ней, хоть как-то ослаблять удары, наносимые "Новому миру", как-то защитить любимый журнал.
Я уже сказал о его серьезности. Но серьезность эта не перерастала в высокомерие, третирующее тех, кто пишет о проходяще смертном. Лакшин и сам писал о нем, если было нужно, но выходил на злобу дня от вечного, от великого, ну, скажем, от того же Чехова или Толстого. Его капиталом была классика, этот не подверженный переоценке клад, где береглось все - язык, благородство, любовь к отечеству, верность истине.
С таким запасом можно было долго жить и долго писать, но судьба уготовила ему не столь длительное пребывание среди нас. И сегодня мы, пережившие его, чувствуем, что без Лакшина в литературном мире как-то пусто. Нет его новых статей, новых книг, новых телевизионных передач. А еще я бы сказал, Володи Лакшина недостает в России, как, впрочем, недостает и других достойных, рядом с ним и независимо от него хорошо делавших свое дело на своем месте.
Уроки Лакшина - это и уроки высоты интонации, высоты обзора литературы, которую он никогда не отделял от своего личного искания лучшей доли не для себя, а для всех. Он, несмотря на то что считался осмотрительным литературным политиком, был человеком романтической эпохи. Той эпохи, которую теперь именуют "проклятым прошлым".
Есть что клясть и в прошлом, и в настоящем, но, поверьте, на проклятиях, как на земле, отравленной химикатами, не взойдет ни один плодоносный злак.
Владимир Лакшин (и такие, как он) оставил нам в наследство не гремящее отрицание, не едкость уничтожающей критики, а любовь - любовь к слову, к непоруганной чести, к самой жизни, которая весной, в начале мая, в дни его появления на свет, особенно прекрасна.
