Дарья Курдюкова.
Художник и моряк Александр Пономарев похож на Нептуна – высокий, статный и с пышной шевелюрой. 21 мая ему исполнится 55. Распивая в мастерской чай за столом, где даже клеенка в виде географической карты, Александр ПОНОМАРЕВ рассказал корреспонденту «НГ» Дарье КУРДЮКОВОЙ о 1-й биеннале современного искусства в Антарктиде, о марокканском деде Хадже, о том, что мир опять перевернулся, о слиянии большевизма с гламуром, об энтропии и Венеции и о том, что художник – датчик трагизма жизни.
- Ваши проекты сегодня чаще можно увидеть в Европе, чем в Москве - это принципиальное решение или так складывается?
- Как пел Высоцкий, «не волнуйтесь, я не уехал». Это не принципиальная позиция - скорее, формат происходящего здесь стал мне чуть-чуть маловат. За последние полгода у меня было три европейских выставки - видеовыставка художников из Восточной Европы в Испании, в Париже выставка «Voyage, voyage!» - все латиноамериканцы, и я как-то туда затесался, причем меня назначили украинцем из-за того, что я родился в Днепропетровске. Мой прапрадед был сотником Запорожской Сечи, казаком, и даже упоминается у Тараса Шевченко, а дед был героем Сталинградской битвы, погиб в 32 года, и до сих пор русское и украинское сложно разделить, я же дитя Советского Союза… А последний мой артистический «подвиг» - биеннале в Марокко.
- На Марокканской биеннале вы были единственным художником из России - что у вас был за проект?
- Эту биеннале восемь лет назад инициировала Ванесса Брэнсон…
- Родственница Ричарда Брэнсона? Он колонки в «НГ» пишет.
- Правда? Вот это да - приятно. Ричард Брэнсон мне симпатичен в том смысле, что он слегка с приветом и строит индивидуальные космические корабли и подводные лодки, а не только зарабатывает деньги, продавая диски Virgin. А Ванесса - его родная сестра, она любит Марокко, у нее там гостиница, и вот она придумала биеннале. И вместе с куратором Надимом Самманом попросила сделать что-то этакое! Вот я и закрутил... Ну, я, конечно, понимаю, что приношу проблемы кураторам…
- Неожиданное для художника заявление…
- Объекты большие, делать их сложно - часто там еще и вода есть, все тяжелое. Правда, такие вещи мало людей в мире делают, это организаторы, конечно, понимают. По мысли кураторов, современное искусство "плюхается" на неожиданную для него и не ожидавшую его территорию, закручивает там какую-то воронку идей. И с присущим мне авантюризмом я "плюхнулся" туда на вертолете. То есть сначала мы летали на вертолете, а я смотрел вниз на пустыню, на Атласские горы, и в конце концов решил сделать что-нибудь из того самого вертолета.
- «Летатлин»…
- Ну, нет, конечно, хотя мы оба с Татлиным моряки. И я считаю, что если бы Татлин не был моряком, конструктивизм бы не появился - он ведь всю жизнь восхищался самонапряженными конструкциями… В общем, в Марокко я вспомнил красивую декартовскую теорию вихрей (жалко, что ученые периодически от нее отказываются) про потоки эфира, которые пронизывают, закручивают пространство, порождая гравитацию. А техника - продолжение человеческого тела, и вертолет - одна из машин для "борьбы"с гравитацией - поэтому проект я назвал «Agravitation». Перевёрнутый «вниз головой» вертолет как будто взлетает, отрывается от земли, и три лопасти его винта удерживаются, как кандалами, тремя "вздыбленными" мощными корабельными цепями, которые будто бы поддаются вращению, закручиваются в спирали-гелисы… Вся конструкция застыла в точке преодоления гравитации. И цепи-спирали одновременно и суппорт - вихревая опора всей конструкции - и связь, которая должна быть разорвана!
- Почему вы перевернули вертолет?
- Мир перевернулся, все вверх дном! Я сравнивал художника с пилотом вертолета, потому что с точки зрения аэродинамики, на вертолете нельзя сделать «мертвую петлю», нет математики, описывающей такой маневр, но некоторые пилоты делают это. И мы, художники, иногда выбираем такие авантюрные стратегии… Для меня авантюра имеет хороший смысл, это действие с негарантированным положительным результатом, приключение, риск-adventure-разрыв привычных связей… Огромные корабельные цепи я нашел в самых «африканских» портовых районах Касабланки. А помогали все это устанавливать тридцать марокканцев во главе с замечательным дедом, которого все зовут Хадж, потому что он был в Мекке. Мы, конечно, рискнули, потому что никаких чертежей не было, а высота - около 10м. Вообще, попадая в исламскую страну, испытываешь некоторое неудобство - закрытый мир, женщины в хиджабах, змеи на площади, голос муллы над всем городом, мечети. Но постепенно привыкаешь, возникает чувство уважения и любопытства. Я всегда стараюсь работать на месте и с местными жителями, абсолютно вливаясь в эту жизнь, потому что по большому счету, это и есть самое интересное.
- Вы же и сами станете куратором - на I биеннале современного искусства в Антарктиде. Не самое ожидаемое для искусства место - почему там?
- Да, надеюсь, это произойдет в 2013-м году… («Хлебнем чайку», - говорит Пономарев, выдерживая паузу). К сожалению, многие толком не знают об Антарктиде. Например, о том, что открыли ее Беллинсгаузен с Лазаревым. Недавно я был на конференции, посвященной подготовке празднования 200-летия этого открытия. Там я рассказал, что в конце прошлого года был в экспедиции в Антарктике на нашем судне "Академик Иоффе". В рейсе была правнучка Эрнста Шеклтона, выдающегося английского исследователя Антарктиды, и родственники Фрэнка Уайлда, друга и соратника Шеклтона. Мы штормовали в Южном океане для того, чтобы исполнить последнюю просьбу Уайлда и захоронить его останки на Южной Георгии, где скончался Шеклтон. И мне пришлось рассказывать англичанам, что первыми Антарктиду увидели Беллинсгаузен и Лазарев, а великолепный моряк Кук, совершавший плавание на юг, в докладе Английской королеве заверил, что земли там нет, поэтому почти пятьдесят лет никто туда не ходил, а Александр I экспедицию отправил, и она оказалась успешной. Многие не знают об этом. Вообще, Антарктида - континент мистический. Единственный белый лист, где нет населения и все страны живут по правилам международной конвенции 1959 года, там нет военных кораблей и нельзя осуществлять никакую деятельность кроме научной и творческой.
- Утопия…
- Да, последняя утопия. И безмерная красота просторов, сохранившая какую-то первозданность, всеразмерность. У меня есть такая инсталляция «Далай». Так вот "далай" в переводе с древнетибетского - это Океан, но не как водяная масса, а как Мир. Что-то подобное океану в «Солярисе» Тарковского. Мир, который и внутри, и снаружи - и мир, который, как в «Сталкере», зависит от меня, а не только от того, что в Зоне. Поверьте, в Антарктике есть такое ощущение! Во время презентации Антарктической биеннале на последней биеннале в Венеции я обещал, что там в Океане не будет ни выставок в привычном понимании, ни продаж, но зато художники смогут промыть глаза, продышать легкие, соотнестись с таким пространством, с которым негде больше столкнуться. Мне хочется вместе с международной командой символически возвратиться на родину, поискать другие миры, о которых Гессе говорил, что «это и есть смысл нашего пребывания на Земле - мыслить, искать и вслушиваться в дальние исчезнувшие звуки, так как за ними лежит наша истинная родина».
- А какая программа?
- Это будет абсолютно демократичный международный проект с двумя девизами. Первый - «Биеннале вверх ногами», ну, это понятно, другая сторона планеты. А второй из «Капитана Немо» - «Мобильное в мобильном», поскольку строить что-то постоянное нельзя. Мы поплывем на научно-исследовательских судах «Академик Иоффе» и «Академик Вавилов», они пойдут из Европы и зайдут в несколько европейских портов, чтобы загрузить элементы инсталляций художников. Большинство участников прилетит в Ушуаю, самый южный город Земли на проливе Бигль - слева Чили, справа Аргентина - фантастика! Там все пройдут «акклиматизацию» в Андах с банкетами и встречами, а потом мы поплывем через пролив Дрейка. В Антарктиде суда будут заходить в разные гавани, художники - строить инсталляции, мы будем снимать фильмы и даже прямые трансляции сделаем, на борту будут дискуссионные клубы, лаборатории. Я как комиссар предполагаю пригласить несколько кураторов и около тридцати художников. Русская платформа определена тем, что наша логистика в Антарктиде, несмотря ни на что, достаточно развита. Плюс я контактирую с канадцами, занимающимися туризмом, они помогут с безопасной высадкой и т.д.
- Из наших кто-то будет?
- А как же! Только хотелось бы пригласить художников "широко мыслящих" и независимых, но часто молодое современное искусство подвержено моде, борьбе с социумом, а мне было бы интересно, чтобы чистоту этого белого листа заполнили те, кто способен работать с большими объектами и думает о пространственной структуре образа. Кроме того, на пароходе должны быть люди по духу близкие - там ведь вся эта мистика - пролив Дрейка, где Летучий голландец, русалки, инопланетяне…
- Как-то еще антарктическую тему будете развивать?
- Хочу открыть на Гранд-канале в Венеции павильон Антарктиды как постоянно действующее выставочное пространство. В общем, все время поближе к сырости! Еще Фалес Милетский говорил, что в человеке скрыта вечная тайна, вечное воспоминание того, что он вышел из воды. А в нас во всех живет "внутренняя рыба". У меня есть такие стишки: «И чтоб на то сказали вы бы, но понятно всем уже, что мы раньше были рыбы, а совсем не шимпанзе. Есть у каждого изъяны, тот не тот, и та не та. Я вот не от обезьяны, а уж точно от кита. Занимайте оборону - кто не тот, тот индивид, в небе белая ворона, а в синем море - белый кит». В Антарктиде я возвращаюсь в молодость, что-то со мной там происходит - снова песни начинаю сочинять…
Кроме того, в Академии художеств я занимаюсь созданием Морской комиссии. Это междисциплинарное образование, но ядро - конечно, художники. Надеюсь, в итоге мы сделаем большую международную выставку в каком-нибудь из наших музеев.
- Вы делаете кураторские проекты из-за нежелания связываться с галеристами, из-за стремления к большей свободе?
- Мне сложно работать с галеристами - мое искусство, как я уже говорил, неформатное, тяжело перевозимое. Но причина даже не в этом, просто любой человек развивается, и это абсолютно нормальная практика, когда зрелый художник курирует большие проекты. Мне интересно совмещать мое морское прошлое с артистическим настоящим. Сейчас у нас часто кураторами становятся движимые другими мотивами люди. Вот был какой-нибудь токарь или доктор, заработал бабок, все есть, что называется, и скучно ему, и еще жена каждый день перед глазами с покупками болтается, и он ей говорит - ну, уже займись чем-нибудь. Неужто он ее пошлет в доярки или в медсестры - лучше в кураторы, там все одеты красиво, вина можно выпить на вернисаже. Сейчас много, конечно, и хороших кураторов, но много и таких вот кура-а-аторов…
- Что формирует моду на актуальное искусство?
- Моду формирует общество. Если представить общество как суп, туда картошки нарезали, морковки, мяса - и вроде все есть, да чего-то не хватает. И вот туда специй добавляют. Современное искусство - вроде как перчик с солью.
- Довольно нелестная картина…
- Почему? Достойная социальная функция современного искусства. Проблема в том, что здесь оно превращается в секту. В США, во Франции - в старых демократиях - общество не воспринимает современное искусство отлично от всего остального. Есть общая область культуры. Я только что выступал в Галерее Тейт в зале Тернера, - я чуть в обморок не упал, даже представить себе не мог, что буду рассказывать там о своем «Потерянном острове» в Баренцевом море рядом с лучшим классическим английским художником. Или вот я был одним из первых художников, кто в Лувре сделал проект - радикальный, с подводной лодкой. Ко мне подходили на FIAC и спрашивали, какая галерея тебя представляет? - я расправлял плечи и выпаливал: «Лувр!» Но там классическое взаимодействует с современным. А у нас этого нет из-за молодости страны. Мировая сфера современного искусства разнообразная и демократичная. Все научились действовать вместе с пользой для себя и для общества, как- то исторически мыслить, не сиюминутно.
Вообще я не люблю понятия типа «актуальное» - это изобрели деятели рынка, где каждый должен огородить свой прилавок, чтобы поэффективней впаривать. Повесить красные флажки, что тут у нас радикальное, а тут еще какое-то. Но это касается не содержательной, а рыночной части. Сейчас модно говорить - «протестная культура». Да любой нормальный художник к ней относится, вопрос, против чего протестует - против устройства своей деревни или пытается соотнести себя с вечным круговоротом космоса. В определенном возрасте взаимодействие с политическими движениями уже воспринимается как потеря времени. Ну а молодежь, чтобы заметили, должна поактивнее выступать. Вот она и с песней, и с пляской, и с членом, и с лозунгом революционным... Есть левые стратегии, борющиеся за перестройку социума - но когда встает вопрос о метафизических основаниях, обычно они беспомощны. На мой взгляд, художник - не тот, кто так реагирует, это ведь не журналист. Но конечно, ничего не нужно запрещать и уж тем более за это сажать в тюрьму.
- Да, в России это уже превратилось в отвратительную тенденцию - теперь вот с Pussy Riot еще…
- Тенденция социального активизма «на грани» наблюдается и в мире. Но у нас это принимает форму политически-идеологического кошмара! Не могу сказать, что у меня однозначное отношение к этим девушкам - не уверен, искусство ли это. Но как говорил Лотман, "пикантность здесь в том, что мы оказываемся в мире, где благополучие менее вероятно, чем убийство." Как гражданин я нахожусь в либеральной части спектра и понимаю - без свободы и конкуренции ничего не будет. Но для художников, на мой взгляд, практики, связанные с социальным кипением - не лучший путь. Но сажать их в тюрьму недопустимо. Я сам человек православный, и судить - вообще не дело христианина. В России есть большая проблема - мы всё любим пихать в одну корзину. Если у нас светское государство, несколько религиозных конфессий, так и наказывать нужно на основании закона. А когда такие события становятся бесконечным инфоповодом, то ни к искусству, ни к реальным социальным проблемам это отношения не имеет. У нас сейчас произошло отвратительное слияние всего со всем: церкви с бизнесом, искусства с политикой, большевизма с гламуром.
- Чего не хватает современному искусству, если не хватает?
- Как деятельности или как сфере? В смысле деятельности у нас много замечательных конкурентоспособных художников. Что касается сферы современного искусства, она в зачаточном состоянии и пока не может конкурировать с западными институциями. Во Франции, например, на Венецианскую биеннале выбирают художника, а тот зовет куратора (вот теперь и у нас так сделали) - это освещают все журналы, книжек кучу издают, т.е. там мощный механизм работает на художественное событие. У нас этот процесс, насколько я в курсе, всегда был между бардаком и подвигом, и всегда на чьем-нибудь одном горбу. Надо, чтобы было много институций, журналов, чтобы они конкурировали… Молодых поддерживать надо. В принципе, мы туда движемся, но медленно. На наших «биенналях» (так инженер мой говорит: «Опять биенналя твоя!») мы хотим все время встроиться в мировой художественный процесс, доказать, что мы тоже ничего. Московская биеннале все время меняет «одежду» - то это потертые джинсы, то фрак, то якобы очки европейского интеллектуала. Мы пытаемся что-то накрутить, и в итоге это отдает провинциализмом. Хотя все равно здорово, что биеннале есть и как-то стимулирует процесс. Государство должно культуру поддерживать. Во Франции художник - герой, потому что у них при этом слове в голове выстраивается исторический ряд: Пуссен, Ватто, Делакруа, Болтанский. А у нас выстраивается другой культурный ряд - писатели в лучшем случае. А у иконописцев не было имен... Слушал недавно Сокурова, согласен с ним - ведь вообще все должно зарабатываться, строиться и добываться ради культуры народа, нации.
- Как по-вашему, художник свободнее был до 1988-го, когда не было аукционов, не было институций - или все-таки сейчас?
- Внутренняя свобода зависит только от него самого. Он одинок, такова его природа. Тут как у Марка Аврелия: «Задача жизни в том, чтобы не быть на стороне большинства, а чтобы жить в согласии с внутренне осознаваемыми тобой законами». Есть примеры творцов, которые были абсолютно выключены из системы - тот же Всеволод Некрасов. Но он был абсолютно свободным человеком. И я - за интеллектуальную независимость. Энгр говорил, что если художник очень многим нравится, ему следует задуматься. И сейчас есть художники, зависимые от институций и тенденций, а есть независимые. Мне, например, все равно, какие тенденции - я реализую свои идеи! И на мой взгляд, сейчас разумнее стратегия не встраивания в мировой художественный процесс, а его формирования. И здесь существующие институции могут как помогать, так и мешать. Художник - это не сотрудник, пусть даже самой продвинутой институции. Художник -чувствительный датчик трагизма жизни, и если у него отсутствует эта боль, то скорее всего нет и оснований для такой деятельности. Искусство - тонкая материя, во многом зависящия от того, какая у художника онтология, как он смотрит на мир. Для меня вот важно критическое отношение к миру в целом, способность чувствовать возрастание энтропии. Об этом мой последний проект на Венецианской биеннале - «Один из 1000 способов победить энтропию». Я пригласил еще трех художников и попытался вместе с ними поразмышлять, где находится художник между Логосом и Хаосом.
- Поэтому у вас часто в работах встречается понятие энтропии? Помнится, на выставке про Кулибина в «Крокин Галерее» в 2008-м году была инсталляция на эту тему.
- Приятно, что вы помните. На самом деле, венецианский проект я назвал вслед за той работой. Для меня категория энтропии всегда имела глубокий и завораживающий смысл. Думаю, оттого, что с помощью нее можно анализировать и характеризовать процессы как в термодинамике, так и в более "очеловеченных" науках, включая теорию катастроф, социологию и теорию информации. Несколько лет назад в Венеции над Арсеналом я наблюдал падающий болид с каплеобразным святящимся хвостом. Я воспринял это как какой-то знак и начал обдумывать смысл произошедшего. Болид в переводе с греческого - «метательное копье», «стрела», что напомнило мне о другой стреле - стреле времени, одностороннюю направленность которой определяет второе начало термодинамики. Ведь природа стремится от наименее вероятных состояний к наиболее вероятным. И только так. А мне вдруг стало мерещиться невероятное событие - что этот метеорит падает, охлаждается в арсенальной воде и превращается в болид Формулы-1, в техническое устройство, машину, оскалившуюся на город, где машин сроду не было! Подводная машина с новорожденным пилотом-младенцем-новым человеком! Гонка со временем, невозможная петля, вираж, формула. Я назвал инсталляцию "Формула" - как запись тождества, где переменными являются природа, человек и техника. Содержание этих переменных понятий лежит по разные стороны некоего прозрачного предела, его границы обрели у меня форму водяных колонн, резервуаров вертикальных энергий, координат, определяющих направление колебаний между этими сторонами - условным низом и верхом. Еще Аристотель утверждал, что эволюция направлена на достижение идеальной цели, которая сама остается неподвижной. И способность творчества, которая в античности определялась как "Техно" (без разделения на искусство и технику) - это просто возможность создавать разность потенциалов, неравновесное поле, в отличие от равенства энтропийной смерти, и рождает действительность нового логоса.
Данте в 21 песне «Божественной комедии» сравнил Венецианский Арсенал с Адом: "И как в венецианском Арсенале Кипит зимой тягучая смола, Чтоб мазать струги, те, что обветшали, И все справляют зимние дела..." Великий поэт провел где-то здесь рядом невидимую черту, границу между Порядком и Хаосом. Черта пролегает в каком-то другом измерении, и возможность пространственных нырков, фазовых переходов и будоражит фантазию залетного художника в его противоэнтропийной кампании!
Вообще жизнь художника - акт, свершение, движение по пути в мире, который не абстрактное вместилище вещей, а протяженный Океан - простор, имеющий одновременно несколько измерений, где смена курса определяется топологией открытости мира, где уже вроде бы все на своем месте, но пространство всегда готово раскрыться для новых событий. Да и сам художник - это и есть, собственно, путь-субъект, плывущий остров, корабль, раскинувший сети координат в пространстве-времени, чтобы определиться, вчувствоваться и возвратиться к себе.
Дарья Гармоненко