Трудности перевода

Права в России существуют для того, чтобы говорить о них и нарушать.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

Любит русский человек порассуждать об отсутствии демократии в США, не чувствуя комичности самой ситуации: сидя в клетке, жаловаться на недостаток свободы за ее пределами, дескать, сижу я тут и делаю, что хочу: хочу хожу взад-вперед, хочу лапу сосу. А там, в диком лесу, попробуй так свободно походить: не ровен час – съедят. Русская «свобода» в буквальном смысле слова – свобьство, собьство, особенность, то есть свое собственное, отдельное от других положение. Не случайно в русском «свобода» одного корня с «собственностью» и «особью». Это скорее особый, отличный от других статус, чем нечто принадлежащее всем по праву рождения. Поэтому так милы нашему сердцу всевозможные привилегии. Отсюда нутряная страсть к мигалкам, спецномерам и пропускам, которые должны гарантировать особый статус их счастливого обладателя.

Другое дело латинская Libertas, к которой восходит современное понятие свободы в большинстве европейских языков. Это древнеримская богиня, наиболее известным изображением которой является статуя Свободы в Нью-Йорке. Иными словами, Libertas – некая особая сущность или существо. На Западе долгое время свобода определялась негативно – как «не рабство». Английское слово freedom восходит к готскому freihals, буквально – шея, свободная от ярма. Быть свободным означало быть как все, обладать извечными правами свободных людей. Сложились они еще во времена родоплеменного строя и предполагали ношение оружия, суд равных и участие в управлении.

Мы редко задумываемся над тем, что демократия – древнейшая форма самоорганизации людей, тогда как тирания, самодержавие, тоталитаризм или суверенная демократия – нечто сформировавшееся в ходе усложнения общественных отношений. О том, что все мы обладаем извечными правами, в России забыли давно. Права не раз самым грубым образом отчуждались, а потом возвращались в микроскопических дозах в качестве даров невиданной милости. Уже Иван Грозный объяснял князю Андрею Курбскому, что он не князь, а холоп государев, которого государь хочет казнит, хочет милует. А Павел I называл дворянином того, с кем в эту минуту разговаривал и пока разговаривал. Полагаю, что русское политическое подсознание не сильно изменилось с тех пор, сколько бы президент ни клялся в верности свободе. Привилегии, блат, административный ресурс, непрозрачность принятия решений, зависимый суд – реальность современной России. А русский человек по-прежнему толкует свободу как «обособленность» от общественных институтов: он либо погружен в апатию – у интеллигенции ее принято называть «внутренней свободой», либо старается добиться для себя особого положения в рамках существующих институтов. Говоря словами профессора Преображенского, выбить такую бумажку, «при наличии которой ни Швондер, ни кто другой не мог бы даже подойти к двери моей квартиры. Тщательная бумажка. Фактическая. Настоящая! Броня».

Вероятно, при нынешнем состоянии политического подсознания Россия едва ли станет свободной страной. Государство – это не «мы», а все еще «они». С мигалками и спецномерами. Это они могут эвакуировать припаркованные на Петровке машины, чтобы президент приехал в Генпрокуратуру поговорить об охране прав граждан. И я не уверен, что кто-то из пострадавших граждан обратился в ту самую прокуратуру за охраной собственного права парковаться в специально отведенных для этого местах. Недавно г-н Сурков призывал защищать «наши институты», но эти институты, к сожалению, не наши, а ваши, Владислав Юрьевич. И в этом не только ваша вина, но и наша беда или, если хотите, особый русский путь. Ведь в русском языке «государство» происходит от слова «государь», тогда как их state есть совокупность статусов, то есть сословий, составляющих общество и определяющих его судьбу.