Нелинейная жизнь

Евгений Гришковец от души желает своему герою все-таки купить дом.
Фото Reuters

Гришковец снова написал пьесу. Называется – «Дом», и рассказывается в ней история про дом, который пытается купить герой. Эта пьеса написана в соавторстве. Спектакль, если все сложится, выйдет в театре «Школа современной пьесы», где когда-то была поставлена первая – без Гришковца – его пьеса для нескольких персонажей. Об этой пьесе и не только – разговор с Евгением Гришковцом.

– Почему все-таки «Дом»? Спрашиваю, имея в виду и историю – почему вдруг про дом, про покупку дома, почему – снова пьеса?

– Это документальная история, то, что со мной происходило в мае. Я не собирался покупать дом, это было для меня очень серьезное решение, слишком взрослое. Может быть, я проживу в Калининграде всю жизнь, но не хочу об этом сам себе в этом признаваться. А тут дом в самом городе. Меня повезли смотреть, я увидел, спросил: этот? Сразу – беру. Потом пошли похожие разговоры, я хотел, чтобы меня отговорили близкие, а все вдруг тоже захотели. Потом все висело на волоске, и я отчетливо понимал, что если этого не случится, то надо будет жить в ощущении того, что я этого не смог, а я уже в него влюбился, этот дом сам меня и убедил. Так что это совершенно документальная пьеса, которую можно ставить в Театре.док.

– Часто говорят – Гришковец не повторяется, тут даже пошутили, что – поскольку не повторяется – следующей должна стать книга стихов. В случае с пьесой – могла стать пьеса, вами же и поставленная. Почему вы все-таки отдаете ее в театр, с которым у вас, если можно так сказать, такая законченная история, не в смысле того, что вы поссорились, просто закончилась?

– Мне позвонил Иосиф Райхельгауз с просьбой – по случаю юбилея театра написать пьесу. У меня осталось очень хорошее воспоминание о театре, там были поставлены «Записки русского путешественника», где играли актеры, которых я знал с детства, и спектакль-то хороший. Я сказал, что напишу, хотя тогда даже замысла не было. Само обещание, ответственность перед людьми начинает стимулировать. Потом случилось это событие, которое развивалось в течение всего лета, и я понял, что напишу пьесу об этом. Остается надежда, что Райхельгауз сделает спектакль┘ Ведь «Записки» сначала мне не понравился, слишком громко, крикливый, не такой вдумчивый, как я писал пьесу, но потом я его полюбил. Есть надежда, что и сейчас спектакль получится, что актеры и режиссер полюбят этот текст, присвоят его. Важнейшим для меня является то, чтобы фактически актер совпадал по возрасту и внутреннему содержанию с героем. Мне кажется, это значительная роль, играть которую будет сложно, потому что герой очень хороший, нормальный, не масштабный человек, не глобальный. Такой житейский. Это сыграть сложно, нужен актер из моего поколения, который понимает все проблемы на уровне своих переживаний, потому что выдумать, если этого не было, – не получится.

– В киношных историях, с той же «Рубашкой» вы стояли на том, чтобы участвовать в кастинге. Почему то же самое невозможно сделать в театре?

– Не хочу. Кастинг – во многом решение спектакля. Это должен делать режиссер. И даже мне самому исполнять роль этого героя нельзя, потому что у меня слишком тесные взаимоотношения с этим текстом.

Я согласился, что сыграю одного из друзей, который денег не дает. Я – автор пьесы, а режиссер – спектакля.

– Кстати, а в «Осаде» в МХТ, где ваше имя – в программке, – вы там играли?

– Да, роль, которую играет Никита Панфилов, Икара, мы играли в дубле. Я очень люблю играть. В последнее время не удается – несовпадение графиков.

– А если герой не будет нравиться, все равно согласитесь играть только роль второго плана?

– Я пообещал – я буду делать. Райхельгауз – человек с безусловным театральным вкусом. Когда он хочет, он может. Но я не буду переживать, если даже спектакль не удастся. Хотя я никогда не скажу, что мне спектакль не понравился. Я видел такое количество постановок «Зим». Эту пьесу ставили много в Европе – в Германии, во Франции, до сих пор ставят, «Записки русского путешественника» тоже видел. И были такие ужасные постановки, даже непонятные, как в Киеве, например, в театре Богдана Ступки, – там «Дредноуты» играет актриса, хотя я не могу себе представить более мужского текста. Но я всегда на стороне спектакля, всегда скажу: да, лучше ничего не видел. Люди из большого количества пьес почему-то выбрали мою, знают ее лучше, чем я, – текст знают наизусть, дома работали, им мое мнение важнее, чем мнение рядового зрителя. И если я скажу, что мне не нравится, по крайней мере испорчу настроение актеру. А ведь важно, чтобы людям нравилось, что они делают, появляется та краска, которую ничем не изобразить, – счастливый человек всегда красивый, а некрасивый – ужасен┘

– Я понимаю, что никакого практического смысла у произведения искусства нет и художник никому ничего не должен, но посмотрев эту пьесу, люди станут отказываться от покупки дома... Или должны все-таки покупать? Дурацкий вопрос, но все-таки?

– Как автор – не знаю, а по-человечески – обязан. Я очень хочу, чтобы он купил дом. Не хочу комментировать, но очень хочу, чтобы герой его купил, чтобы благодаря мне и Ане Матисон герой заговорил, зажил. Это было серьезное соавторство. Мы проговаривали эту пьесу...

– Кстати, как в итоге на афише будет обозначено это соавторство?

– У Райхельгауза будет: «при участии Анны Матисон». Уверен, что она, молодой драматург, который может стать звездой сценарного пространства.

– А в данном случае она кем была, слушателем?

– Она была слушателем, необходимым, чтобы сформулировать идею пьесы. Она здорово запоминала, в частности, роль дочери написала она.

– Была такой┘ Аней Дубровской в «Планете», которая, если это правда, сама сочиняла свой монолог, который потом зазвучал в спектакле?

– Да, и мне хотелось, чтобы она была меньше похожа на меня и в некоторых местах чтобы слова были не мной артикулированы. Я много правил, потом проговаривали все во всех подробностях. А она делала предложения – это немного другой уровень правки. В силу работы в театре память практически как магнитофон┘ Иногда работали просто по телефону. И еще от нее – то, чего не было бы у меня, – кинематографическая монтажность пьесы. Мне это очень нравится, я бы сделал не так, композиционно выстроил бы иначе, а она решила вот так, и это мне очень нравится. Такая остро современная форма и вообще – история. И я не вижу сейчас в драматургическом контексте настолько внятной русской пьесы с таким внятным героем. Он будет близок людям, которые придут в театр. Я ощущаю, что мы с Аней сделали важную пьесу. Сейчас вообще нет крупных событий, по сути. А тут я не сомневаюсь, что наша пьеса войдет в историю современной драматургии. Может, потом войдет в учебники┘

– Дай бог. Не про пьесу – про ЖЖизнь. Когда я захожу в ваш ЖЖ, всегда думаю – это же занимает столько времени...

– Не так много. Сейчас вот, например, десять дней я практически не выходил туда. А когда размеренная жизнь дома, мне нравится и примерно три раза в неделю я пишу посты. Я лишен возможности отвечать, поскольку не умею печатать. Это меня ограничивает. Если бы я мог бегло отвечать, тогда бы влез в какие-то дискуссии, дрязги, а так я «над дракой» – погневался, а печатать не могу. Большие посты я диктую. Ирина (Ирина Юткина – директор Евгения Гришковца. – «НГ») или Елена (Елена, жена Евгения Гришковца. – «НГ») печатают.

– А первые пьесы кто набирал?

– Лена набирала все тексты, мною написанные. Причем сначала в офисе друзей – у нас компьютера тогда не было. Единственная книга, текст которой опубликован мною и не написан вручную, это – «Год ЖЖизни», но это не литературное произведение, а дневник. Очень смешную претензию мне предъявила одна не скажу что критик – критиком ее назвать сложно. Претензия была не к тексту, не к книжке, а к тому, что я такой благополучный семьянин, такой нормальный, и это – невыносимо и крайне несовременно.

– Очень нормальная претензия. Я оказался однажды в Сегеде, в Венгрии на фестивале альтернативного театра. Он был настолько альтернативный, что всех селили в общежитии и вместе. Я жил в одной комнате с известным российским хореографом. Он как вошел в номер, так бросился со своей подругой в постель, и больше из нее они не вылезали, и все происходило на моих глазах... А вечером он играл спектакль по «Превращению» Кафки. И я понимал, что он не может это сыграть, потому что он слишком нормальный человек, Кафку не чувствует┘ Но эта нормальность – как раз то, что мне очень понравилось в вашей новой пьесе. Хотя я не покупаю дом. Там постоянные повороты сюжета, то, чего мне часто не хватает в «новой драме». Должно быть, по-моему, в пьесе исходное событие, то есть завязка, кульминация и, как ни странно, развязка. Насколько это важно для вас?

– Когда центром внимания драматурга является нормальный человек, неизбежно пьеса должна быть написана канонически, с развязкой. То есть она тоже должна быть нормальной. Со всеми нормальными элементами, которые вы назвали. А если незнакомый для драматурга герой, там можно быть непонятным и композиционно, и даже логически, как угодно. Тогда не соблюдаются никакие законы восприятия, недаром было сказано Бахтиным, что писатель является первым читателем своей книги. То есть она должна быть понятна по законам восприятия читательского, зрительского. Я очень устал от того, что огромное количество текстов написано о том, о чем люди не то что не знают, а представления об этом не имеют. Не знают ни этого возраста, ни социальной истории, ни того, сколько это стоит, – когда пытаются писать про богатых людей, про ту эпоху, которой не нюхали. И от этого их уносит в такие фантазии, такие предположения, и они упиваются просто тем, что могут сделать все что угодно.

Хотя подлинность и правда – немножко разные вещи. Назови, например, сумму – четыре с половиной тысячи, кто-то скажет – чепуха, кто-то в Старом Осколе подумает, что это совершенно невероятные деньги, которые достаточно получать раз в полгода. Холодно – это же не конкретное количество градусов, минус 20 или минус 5, или много денег – это же непонятно сколько┘ Конечно, хочется быть точным в деталях, но в описании надо уходить от подробностей, которые могут оттолкнуть. У меня в пьесе доктор принимает пациента и что-то говорит – я в этом точен. А есть конкретный доктор, у которого частная практика, который разрывается между тем, что ему нужно иметь полставки в поликлинике, чтобы у него был кабинет, оборудование и он ездит по домам, обслуживает пациентов или принимает на дому. Вот он такой. Это и его история, потому что он купил хорошую, но битую машину, хочет хорошо выглядеть, видно, что просто разрывается, у него нет проблем с покупкой дома, но у него есть другие проблемы. Я это видел и понял, что нужен вот такой человек, который так же гордится своей профессией, понимает, что кому-то необходим. У него серьезные основания не сомневаться, что он прав. Мы с ним периодически разговариваем, он изливает душу – это все весьма точно, здесь нельзя описывать переживания, о которых не знаешь. Сам факт, по которому происходили переживания, можно выдумать, но переживания списать или выдумать нельзя.

– Я скорее удивляюсь вашему альтруизму: обычному человеку не жалко записать какие-то свои впечатления, а вот человек пишущий, что-то изложив в ЖЖ, фактически ставит себя под перекрестный огонь – если он потом использует это в каком-то рассказе, пьесе, скажут, что это уже было. С другой стороны, любой относится к ЖЖ как к некой классике мировой, некой всеобщей собственности, никому не принадлежащей. И этот сюжет может использовать кто-то другой.

– Нет, это очень разные вещи. ЖЖ – это дневник, это сиюминутно. А то, что я пишу, от этого я отхожу на некоторую дистанцию. То есть написать художественное произведение в состоянии самого переживания я не могу. Только отодвинув переживание на расстояние, на дистанцию, можно написать что-то. В ЖЖ у меня нет задачи написать художественное произведение. Кто-то говорит: там у вас просто литература. Но я же знаю, что это не литература, это – посты, я просто могу ловко писать. Сюжеты, факты жизни никогда не попадают в спектакли. Единственный раз это случилось, когда я что-то вставил в «Собаку», все остальное – освоенные и переработанные переживания. Проследить это легко: был очень несчастный период в моей жизни, когда я написал два совершенно счастливых текста – «Как я съел собаку» и «Одновременно», ну очень счастливые по своей сути. Потом в этом же состоянии я написал счастливейшие пьесы «Записки русского путешественника» и «Зима», потом был успех, я был очень счастливый и тогда только смог написать пьесу «Город». Одно другому совершенно не мешает. Когда человек сидит на Арбате, рисует портреты в течение 10 лет – так что, он за 10 лет Мону Лизу нарисует? Нет. Это не оттачивание, это ежедневная работа, как люди в шахматы играют всю жизнь и не становятся гроссмейстерами, так же и ЖЖ. ЖЖ – это такая линейная жизнь, она существует, я не ставлю задачу взять и написать что-то такое, чтобы была вертикаль, притча...

– Я про сюжеты, которых, мне кажется, жалко...

– Сюжеты, подсмотренные или произошедшие со мной, даже произошедшие разговоры, я в чистом виде не передаю. В этом должен быть художественный смысл, а не изумление – как чудесно в жизни и какие случаются удивительные факты. Вот ЖЖ как раз для этого. С его появлением получилась такая плодовитая история, которая снимает не шелуху, а скорлупу и очищает место для художественного. Я это отчетливо вижу.

– Больше открытости или закрытости? ЖЖ, с одной стороны – дневник, можешь написать, что ты думаешь. С другой стороны...

– Ну да, я настаиваю на каких-то правилах. Это самое интересное – определить территорию, предложить некие правила игры, существования, общения. И на них настаивать, но тоже особым образом, не жестко, по правилам, которые существуют на этой территории. И каким-то образом защищать – в этом есть даже какой-то азарт.

– Азарт?

– Искренности... И надо соответствовать теме. Я стараюсь всерьез выбирать тему. Следующий пост – о мате в интернете. Назрело.

– А вы не материтесь по-прежнему?

– Ну, в жизни умею.

– Вы были категорическим противником мата в жизни, я даже приводил кому-то вас в пример...

– Меня спросили о значении мата, так вот по собственному опыту могу сказать точно: большой противолодочный корабль пришвартовать к пирсу в плохую погоду без мата невозможно. Там это уместно. Помню, как первый раз я услышал матерное слово с экрана. Это было в фильме Михаила Швейцера «Крейцерова соната», в первом варианте, вышедшем в 86-м или 87-м году. Там было слово на букву «б». В окончательном варианте, если посмотрите, губы проговаривают это слово, а в звуке оно заменено на «кокотку». Ясно, что для Швейцера в этом материале такое слово было поступком, событием. Это тогда пронзило зрительный зал. Очень мощно было и понятно, что так надо. Очень смысловое и композиционное значение в этом было. Дальнейшая история пошла уже по-другому. А зрители еще приходили в себя некоторое время. А когда мат на сцене или в интернете, когда его много, – ничего в этом нет. Видно очевидное неумение материться. Те люди, которые швартуют корабли, они так много и без всякого смысла не матерятся. Они знают вес и нужность этих слов. А главное – их функциональный смысл.

– В пьесе «Дом»┘

– В пьесе «Дом» мата нет и не предполагается, потому что нет ни одной ситуации, в которой люди говорили бы матом. И в этом нигде не нарушается художественная или житейская правда.