Не в хоре с поклонниками тирании

Фото wikipedia.org

Участников революционных событий в живых, понятное дело, не осталось. Тем не менее тема не закрыта, и мы продолжаем говорить о коллективной ответственности. Что это значит? Попробуем ответить на вопрос, опираясь на Ханну Арендт, которая рассуждает примерно так: «Я должен считаться ответственным за что-то, чего я не совершал, и нести ответственность в силу своего членства в коллективе, из которого невозможно вот так просто взять и выйти. Ответственность этого рода носит политический характер».

В дореволюционной России крестьянская община брала на себя ответственность за поступок одного из своих членов или признавала свою ответственность в том случае, если что-то было сделано от ее имени. Последний вариант не кажется сегодня архаикой, поскольку он применим ко всем политическим общностям. Мы всегда несем ответственность за грехи отцов и пожинаем плоды их заслуг, говорит Арендт, добавляя, что есть лишь один способ избежать этой ответственности – покинуть сообщество. Но, поскольку человек есть животное социальное, он вынужден сменить одно сообщество на другое и, следовательно, сменить одну ответственность на другую. Правда, во всем мире были и есть беженцы, бездомные люди, люди без гражданства. Те же русские эмигранты первой волны. К ним понятие коллективной ответственности неприложимо.

Здесь мы подходим к более строгому разграничению между коллективной ответственностью с одной стороны и покаянной практикой – с другой. Похоже, что покаяние как коллективное действие все же лежит в плоскости широко понимаемой политики. Но не только. Лично, разумеется, мы ни в чем не виноваты. Но сама ситуация возврата в «прекрасное вчера», о котором грезят многие люди, требует внятной реакции. В том числе и на духовном уровне – потому что у «наследников Октября» свои духи. Духи революции. И они действуют.

На духовном уровне на всякое злое действие требуется противодействие вплоть до «противления злу силою», если обращаться к дискурсу Ивана Ильина. По Евангелию, конечно, нужно подставить вторую щеку. Но это уже вопрос внутренней силы человека. Не будем в него углубляться.

Покаяние возвращает нас к началу, к чистому листу – все грехи стираются. Это верно и в отношении отдельного человека, и в отношении целого сообщества. «Перемена ума», метанойя вводит нас в область этики. Этика неотделима от коммуникации, от общения и – шире – от социума. Говоря об общем покаянии, мы как бы выбрасываем себя из своей самости, из уютного гнездышка в пространство, открытое всем ветрам. Как написал когда-то Мандельштам, революция выбросила людей из их луз, где они точно знали, кто они по национальности, вероисповеданию, социальному положению, общественной значимости.

Одни из них стали массой, которую, по словам Маяковского, «прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды». Другие – обрели себя в нелинейном поиске правды: общеизвестен факт обращения многих «бывших» к вере.

В постсоветское время у многих людей появилось неодолимое стремление снова попасть в свои лузы. Причем не обязательно национальные. Американские стандарты, связанные с потреблением, производством определенных ценностей и законодательных норм, претендуют на такую лузу, которая годится абсолютно всем. И многие хотят заползти именно в нее.

Находиться на бильярдном столе и не превращаться в вещи, которыми манипулируют, – сверхсложная задача.

Движение в орбите веры с учетом другого человека, бытие-сообща, говоря на языке философии, и составляет суть народного покаяния. Оно возвращает нас к общинной экклесиологии, к истокам христианства. Да, мы одни. Но мы вместе. И вместе мы можем что-то поменять. Но даже если и не сможем, если сгинем, как сгинули в недрах ГУЛАГа многие советские верующие, то полнота жизни все равно с нами. Здесь и сейчас. Альтернатива – ждать, когда тебя кто-то «построит». Или упасть в лузу, из которой тебя (твоих потомков) история все равно вытряхнет.

Народное покаяние, таким образом, связано с церковным устроением. Личное покаяние оставляет нас в нашей уютной келье, общенародное – выводит на простор. И оно, конечно, имеет политические проекции.

Следует иметь в виду, что в рамках публичной истории, то есть той истории, которую нам транслируют телевидение, радио, печатные и электронные СМИ, события уже более чем столетней давности представлены однобоко. И русская катастрофа из бывшей как бы превращена в не-бывшую: «Да, были репрессии, да лучшую часть русской интеллигенции выслали, зато…» И большинство населения покорно принимает новую медийную реальность.

Народное покаяние – это ответный медийный ход. И одновременно – духовное действо. Два в одном. Ибо невозможно петь с поклонниками тоталитаризма в общем хоре. И даже стоять с ними рядом. В конце концов, на будущем Суде может прозвучать и такой вопрос: почему вы участвовали во всем этом? Не кто-то, не масса, а вы, конкретно вы.

Так общее перетекает в частное, одно следует из другого. На частной исповеди в грехе «стояния в общем хоре» каяться невозможно. Это проблема другого уровня.

Современный мир хочет забыть преступления советского прошлого, сделать их невидимыми. Сталинские палачи тоже стремились к этому. Совершали свои тайные дела ночью, арестованных вычеркивали из списка живых, их книги изымались из библиотек, родных подталкивали к отречению, клир практически весь пустили под нож.

Сегодня простого неучастия оказывается недостаточно. Требуются усилия по преодолению беспамятства и возвращение к началу. Началу не как звену прерванной цепочки, а началу как таковому. И народное покаяние, пусть даже среди малого остатка, которое понимает что к чему, является таким шагом.