«Боимся мы истории своей, косматой нищенки, старухи бесноватой»

«По торжищу на Крестном на Пути/ шаг каждый как пройти мне удавалось?/ Прости мой грех, о Господи, прости,/ что сердце у меня не разорвалось!» Аристарх Лентулов. Страстной монастырь. 1917

«Россия Блока умерла»

Одна из значимых тем, зазвучавших в культурном подполье, связана с историей в ее метафизическом измерении.

Ленинградец Сергей Стратановский соприкоснулся с прошлым посредством стихотворных инсталляций и инвентаризационных списков, куда наряду с предметами включил идеи и мифологемы. В качестве примера можно привести стихотворение «Возвышение Москвы» (1981).

Автор перечисляет известные факты: «здесь князя Юрия рука/ боярина сгубила», «крут ее народ/ и храмы их молитв белее молока». К ним добавляются оценки: «И вознеслась она у оскверненных вод/ Из лыка крови/ Из бересты смерти/ И сим крепка», «Ты скопидомица, татарская лисица». Негатив идет по нарастающей. И завершается все сильным образом «Ивана-упыря», то есть царя Иоанна Васильевича Грозного.

Собранная автором конструкция легко разделяется на отдельные детали. Она абсолютно прозрачна и допускает деконструкцию. Поэт знает, что из других кубиков можно собрать совсем другое прошлое Москвы.

«Инсталляционная» работа с историческим прошлым продолжается в тексте «В какие канули пространства…» (1990). Стратановский перечисляет социальные страты дореволюционной России: крестьянство, дворянство, духовенство, чиновничество. И спрашивает: где они растворились? К этим исчезнувшим элементам прошлого подверстывается церковная жизнь: «И Оптиной Пустыни белые, белые стены/ И к мощам исцеляющим –/ массовые паломничества».

Современность входит в историческую композицию в виде безумных дев Злости и Обиды, которые «хмуро бредут по Твоим дорогам». А также в виде вопрошания постороннего: «А где же отмеченность Богом,/ хлебный экспорт, соборность, купечество?»

Поэт не вступает в полемику, он не стремится включить себя в инсталляцию: «Я не отвечу. Я тебя не умею судить,/ Отечество».

Истории в ее живом развитии посвятил немало текстов другой житель города на Неве – Олег Охапкин. Через многие его стихи 1970-х годов проходит тема Куликовской битвы. Это цикл «Ключи Непрядвы» (1975–1976), стихотворения «Бодрая осень» (1977), «Поле Воскресенья» (1978).

Охапкин бесстрашно взялся за эту тему вслед за Блоком. История, как и у Блока, вписана у него в русский пейзаж. Пейзаж, пожалуй, даже занимает большее место, чем знаковое сражение. Одно смыкается с другим: «С тех пор струит Непрядвы ключ/ Воинственный московский клич,/ И веси/ Ощерились по сторонам,/ И ощетинилась страна/ Степей, полесий».

Собственно исторические детали мало волнуют Охапкина. Их немного, вроде: «И с Печенегом Пересвет / Сшибутся». Даже там, где они возникают, они несут легендарные обертоны: «Ведун Боброк припал к земле/ и замер весь». Назвать одного из вождей московского воинства ведуном, конечно, сильно. И главное, не вполне исторично. Как не исторично именовать Мамая тираном и рифмовать его с экраном.

История Охапкина – это память духовного подвига. Поэт оценивает метафизические перспективы давней сечи. Ему важно, что «Бог за нас» и правда на стороне войск князя Димитрия. Отсюда обличительный пафос в отношении рязанского князя Олега, примкнувшего к Мамаю.

Охапкин смело берет просодию Блока и возвещает: «И вся небесная Россия –/ Собор Христолюбивых сил –/ Молитвы жаркие усилья/ Крепит, чтоб Дух нас воскресил».

Валентин Никитин отчасти солидарен с Охапкиным в раскрытии темы истории. Он пытается увидеть события прошлого сквозь призму религии. Поэт берет значимые культурно-исторические места и оценивает их в контексте духовных изменений. К примеру, в стихотворении «На Красной площади» он с грустью констатирует, что «Россия Блока умерла». Главная площадь страны предстает в стихах как кладбище, где «рассыпались салюты,/ как погребальные цветы» и «кинжальные огни» звезд окружают умолкнувшую святыню.

В стихотворении «Псков оскоплен – молчат колокола» автор переносится в пространство еще не потопленной в волнах атеизма страны: «И та же Русь – сияние полей/ льняные лица взгляд полунезрячий». Но тут же, чтобы задержаться в неожиданно появившейся из прошлого картине, ставит себе ограничение: «Но грудь ее не распахни – на ней/ нательный крест увидишь ли, как раньше?» Вопрос, разумеется, риторический: послереволюционная эпоха отодвинула религию на периферию.

Юрий Кублановский любит сопрягать историю с православной географией. В его стихах мы можем найти описания чтимых верующим народом храмов и монастырей. Автор рисует их современное состояние, поэтому в стихах немало картин разрушенных святых мест. В то же время взгляд поэта часто убегает в даль времен, во времена Святой Руси. Например, в стихотворении «Вечер» мы видим святых Кирилла и Ферапонта в момент их странствия и закладки новых обителей: «Там – указал Кирилл./ Елочный горизонт/ в блеске вечернем плыл./ Да – сказал Ферапонт./ И песнопенья стай,/ что в облаках с весны/ – от монастырских свай/ до островов Шексны».

История, по Кублановскому, неотделима от эстетики. Поэт наслаждается открывающимися ему видами в прошлом. Духовность как бы следует за красотой, просодия, неожиданная рифма или слово становятся у него часто стихообразующим фактором. Эстетическое любование прошлым наряду с отслеживанием элементов духовности характерно для Кублановского. В качестве примера такого любования можно привести строчки из стихотворения «Венеция. Начинает смеркаться». Говоря о городе в лагуне моря, о «византийском форпосте под эгидою евангелиста» Марка, Кублановский живописует: «Марк в кокошниках. Нам/ будет сниться его позолота», «Серый мрамор поблек,/ глянцевито с торца голубея./ И сгущается снег/ перьев – вкруг сизаря-чичисбея».

Если для Кублановского чрезвычайно важен образ видимого мира, то Ольга Седакова стремится взглянуть на историю из инобытия: она сопрягает прошлое с метафизикой. Так, в стихотворении «Опыт истории» она трактует текущие события как «Плач о взятии Царьграда», то есть в контексте утрат и поражений. История родит беду сродни той, какая произошла в Угличе, когда был убит малолетний царевич Димитрий. Воскресить его возможно только в метафизическом измерении. И вот в тексте появляется «целитель белоглазый»: «Он может с кровью говорить/ он может с будущим сцепить/ распаянные звенья».

Седакова надеется, что что-то похожее произойдет и с нами: «И к нам, Господь, не будь жесток! –/ Дай краткий век и точный срок». Поэтесса создает некую размытую картину, полную надежд и предчувствий.

После витиеватых стихов Седаковой тексты на тему истории Елены Пудовкиной кажутся бесхитростными. Но они тоже характеризуют людей «второй культуры». Пудовкина считает, что мы живем как голый человек на голой земле и всякий раз начинаем все заново. В стихотворении «На даче» (1975) поэтесса говорит: «Боимся мы истории своей,/ Косматой нищенки, старухи бесноватой,/ Что выгнала монголов из степей/ И немцев из лесов и прочих супостатов/ И собственных сама сжирала сыновей».

Времена застоя порождают чувство полной оставленности, пустоты. В стихотворении «Горстку сушеных грехов приносит старушка» Пудовкина признается, что «по слезам плывет лодка моя без весел». Но ее пугает не выпадение из текущего исторического момента, а конец истории Спасения: «Страшно: и лес гниет, и гибнут Твои дела».

Тему застоя, которая, конечно, для андеграунда была не историей, а современностью, продолжает Елена Игнатова, любящая подчеркнуть свою дистанцию от советских реалий. «Сколько можно, несу непосильное бремя труда/ соглядатая, очевидца», – пишет она в стихотворении «Ничего не проси у страны – ни любви, ни суда» (1974).

В стихотворении «Я на улицу выйду. Смердит...» (1974) показана картина безвременья в ее ленинградской раме: «Я на улицу выйду. Смердит./ Пот рабочий стекает с трамваев,/ важный гость на «Аврору» спешит,/ черным бесом метнется, пролает».

Этот текст литературный критик Михаил Копелиович назвал в творчестве поэтессы самым резким и открыто диссидентским. Здесь Петербург лишь однажды скрыто напоминает о себе «дворцом, где не видно хозяев». В остальном – только Ленинград, «заповедник советской России».

Значительное историческое полотно на церковную тему создал Николай Байтов – драматические отрывки «Обновленцы» (1980). Оно посвящено обновленческому расколу и базируется на трудах, доступных автору в то время. А именно на работах «Очерки истории русской смуты 1918–1925 гг.» Анатолия Левитина и Вадима Шаврова, «Трагедия Русской церкви» Льва Регельсона, «Закат обновленчества» Анатолия Левитина. Байтов фокусирует внимание на некоторых узловых эпизодах: встреча обновленцев с заключенным под стражу патриархом Тихоном (Белавиным), суд над митрополитом Вениамином (Казанским) в Петрограде, прием обновленцев Евгением Тучковым, курирующим в ГПУ «церковный вопрос».

Раскольники показаны Байтовым в черном свете. Они рвутся к власти, действуют по команде большевиков, а сами стремятся к радикальным богослужебным реформам. Все это было, как показали новейшие исследования, не совсем так. Но поэт в данном случае опирается на ученых, которым в то время многие документы были недоступны.

Полотно, как и многие другие тексты Байтова, полифонично. В нем звучат разные голоса и даже разные «правды». Мы слышим директивы чекиста Тучкова, лексику обновленцев, активно использующих новояз, трудную речь патриарха Тихона. «Отрывки» написаны говорным стихом. Чтобы передать речь и обозначить ситуацию, Байтов нередко прибегает к текстам в две колонки, занимается игрой шрифтов. Тем самым он обнаруживает связь с поэтикой Всеволода Некрасова, с которым был лично знаком.

Исторические мотивы спорадически возникали у большинства авторов, писавших на религиозные темы. Но истории именно в религиозном контексте касались немногие. Большинство ее случайно «задевали».

Пример такого «задевания» – стихотворение Дмитрия Авалиани «История становится великой», посвященное протоиерею Александру Меню. Текст был написан сразу после убийства священнослужителя, в 1990 году, то есть на той временной границе, где заканчивается андеграунд. Поэт обращает внимание на то, что «мы все одной увиты повиликой», что «на каждом кровь земли безбожной, дикой». Он говорит об ответственности за прошлое, за те грехи, которые совершались советскими, пускай и верующими, людьми: «Мы реку пьем в водопроводе/ одну на всех, и свыше нет арыка». Так тема общего покаяния возникает в тексте, написанного в связи с убийством авторитетного клирика.

«И шелестят оливы 

текстами Паламы»

Паломничество к святыням не прекращалось никогда, потому что огонь «таинственного путешествия к себе» свойственен человеку, и даже советская власть не могла его погасить. В СССР официальных паломнических поездок было совсем немного. И их совершали, как правило, в контексте церковной дипломатии. Например, в 1960-е годы несколько паломнических групп побывало в Палестине.

Внутри страны подобные поездки всячески блокировались. Вокруг действующих монастырей отсутствовала необходимая инфраструктура. Если паломникам удавалось остановиться в частном секторе, они не могли чувствовать себя в полной безопасности: милиция в любой момент могла проверить паспорта, выяснить цель приезда и сообщить на работу.

Из авторов, оставивших нам стихотворные рассказы о паломничестве, можно назвать Александру Надеждину. Она посетила действующий Псково-Печерский Успенский монастырь и написала стихотворение «Печеры» (1959). Сначала поэтесса создает визуальный ряд: «Стены, простоявшие века», «Серебром гремят колокола», «Тяжелы и непомерны своды,/ Звезд подземных трепетны лучи». Постепенно, с вхождением внутрь обители, ракурс меняется. Читатель вместе с автором оказывается на всенощной. Не случайно в стихотворении звучит название важного песнопения этой службы «Свете Тихий». «И гремят хвалы, не умолкая», – продолжает Надеждина. Сердце паломника трепещет, обращается к Богу: «Где велишь мне преклонить главу?» Заканчивается стихотворение эффектной картинкой: «Белая, печерская, псковская –/ звонница уходит в синеву».

Посетил легендарную обитель и Василий Филиппов. Весной 1985 года он в предвкушении поездки пишет стихотворение «Печеры», в котором говорит о горизонте своей надежды: «Будут новые лица,/ И отец Иоанн Крестьянкин будет креститься/ И меня причащать». Иоанн Крестьянкин – известный старец, к которому ездили за советом и помощью. Филиппов надеется также поплутать по окрестностям: «Схожу на кладбище,/ На железнодорожную станцию и в лес,/ Где горизонт как женщина, раскинулся окрест».

Елена Игнатова побывала в недействующем Ферапонтовом монастыре и написала поэму «Ночь в Ферапонтово», полную романтических грез. Она приехала в обитель в трудную минуту своей жизни. Недаром поэтесса представляет себя в образе умершего Лазаря. Но происходит мистическая встреча со святыми основателями обители Кириллом и Ферапонтом, после которой не остается места унынию. И Игнатова радуется краскам Дионисия (как известно, именно он расписал Ферапонтов монастырь), возвращается к жизни.

Наверное, самым активным паломником среди поэтов можно считать Юрия Кублановского. Он странствует к заброшенным местам русской святости. Например, в Оптину пустынь: «Я приехал в октябрьскую мгу/ посидеть наподобие калеки/ у руин, и никак не могу/ приподнять задубевшие веки». Поэт знает русскую историю. Помнит, что сюда к старцам приезжали братья Киреевские, Гоголь, Достоевский, Толстой. Настоящее его, конечно, не радует. Вместо старцев ему встречается «ребятни патлатой свора,/ ругань да вино». И хотя автор выказывает робкую надежду на возрождение, стихи звучат в поминальном ключе: «Перелетная утка крылом/ расплескала осеннюю старку».

Подобных странствий к дорогим сердцу камням, если воспользоваться словами Достоевского, автор совершил немало. Поездка в Ферапонтов монастырь отражена в стихотворении «Вечер» (1978). На Соловки – в стихотворении «Свято-Троицкий скит на острове Анзер» (1972). В бывший Романов-Борисоглебск – в стихотворении «г. Тутаев (бывший Романов-Борисоглебск) на Волге» (1978).

Кублановский посетил и действующие монастыри. О поездке в Почаев поэт написал стихотворение «Холмы Хохландии лесистые» (1981). В этих стихах, как и в предыдущих, много внутренних переживаний, красивостей, изысканности стиля, но собственно религиозных наблюдений и теологических поворотов мало. Просто к визуальному ряду автор добавляет живых монахов: «Иноки споро пошли/ трапезовать у стола». Да еще – обрывки разговора: «Монашек смертью близкою/ пугает, улыбаясь, нас».

Кублановский провел в эмиграции восемь лет, с 1982 по 1990 год. Здесь у него появилось гораздо больше возможностей совершить паломничества к христианским святыням. И он действительно побывал во многих знаковых местах и рассказал об этом в своих произведениях. Но собственно паломнического в них мало, эстетика полностью подчиняет себе религиозную память, религиозную мысль, мешает ей обрести нужные пластические формы. В качестве примера можно привести стихотворение «SAMOS». Поэт ограничивается здесь живописной картинкой: «Пятнам седьмого пота/ между лопаток – век./ Правит рыбачьим ботом/ в выцветшей майке грек./ Мастерские сметливы/ пассы его с кормы./ И шелестят оливы/ текстами Паламы». Все достаточно гармонично. Но святой Григорий Палама здесь возникает исключительно в связи с местностью, а не из глубин литургического и богословского сознания.

Мы ни в коем случае не ставим в вину Кублановскому такой подход к созданию поэтического текста. Просто констатируем, что при всей своей воцерковленности поэт не находит материала в своем духовном опыте.

Другие уехавшие в эмиграцию авторы также совершали паломничества к святыням. Например, Игорь Бурихин побывал на Святой земле в 1985 году. Он написал ряд стихотворений, в которых присутствуют виды Израиля, библейские аллюзии и собственные переживания, самое сильное из которых – непопадание на богослужение в храм Гроба Господня. Точное название стихотворения – «О непопадании на литургию в храм Гроба Господня». Свое неучастие в таинстве поэт связывает с духовными вещами, вспоминает Марию Египетскую, которую Бог также не пустил в храм. Играя с евангельскими оборотами и синтаксисом («И.X. тио тесно…»), Бурихин создает яркую композицию о покаянии. Стих пластичен, речь динамична, жива. Но покаянное чувство в стихе заметить трудно.

Римма Запесоцкая в стихотворении «Иерусалим» (1989) описала свою встречу со святым градом как момент высочайшего внутреннего напряжения. «Я по его бродила мостовым/ и умирала каждую минуту:/ он был таким вещественно-живым,/ мираж, в душе моей рождавший смуту», – передает она свои впечатления. Центральное место ее рассказа – движение по Via Dolorosa, по легендарному пути Христа к месту распятия: «По торжищу на Крестном на Пути/ шаг каждый как пройти мне удавалось?/ Прости мой грех, о Господи, прости,/ что сердце у меня не разорвалось!»

В заключительных строчках Запесоцкая вспоминает ту светлую вершину, которую она когда-то увидела и вид которой скрылся. Она говорит о пути, который «потеряла в дольнем измеренье». «И вновь найти его в земной пыли –/ на это не хватило мне смиренья». Это стихи-раскаянье и стихи-надежда. Такими, наверное, и должны быть плоды паломничества.