Нерусские русские

В последние годы Российской империи староверов наконец-то стали воспринимать как опору государства. Фото 1914 года

200-летие со дня рождения Павла Мельникова-Печерского недавно прошло почти незамеченным. Сегодня мы не найдем его имени в ряду самых прославленных русских писателей XIX века, да и при жизни критика была к нему холодна, не находя ценными литературные опыты описывавшего быт русских старообрядцев чиновника, искоренявшего по долгу государственной службы раскол. Но его труд не был только блажью отошедшего от дел служащего: занятое поиском национальной идеи образованное общество в те годы питало живой интерес к «альтернативным русским». О том, что видели в них русские интеллектуалы, доцент Балтийского федерального университета им. Канта Андрей ТЕСЛЯ рассказал корреспонденту «НГР» Павлу СКРЫЛЬНИКОВУ.

– Павел Мельников-Печерский писал о Расколе в 1857 году, что «русская публика жаждет уяснения этого предмета, горячо желает, чтобы уяснили ей наконец загадочное явление». Прав ли он был в своей оценке интереса общества к староверам?

– Да, это было временем широкого публичного интереса к расколу и старообрядчеству. Здесь следует отметить, что ранее эта тема по цензурным причинам была фактически запретна. Выходившие ранее публикации по большей части имели сугубо традиционный и обличительный характер, а последние годы николаевского царствования ознаменовались резким ужесточением политики в отношении старообрядчества. Так что, с одной стороны, это был горячий интерес к запретной теме, а с другой – вполне самостоятельный интерес к огромному пласту русской жизни, о котором мало что знали. Осведомленность Мельникова напрямую связана с его служебными обязанностями чиновника Министерства внутренних дел, занятого раскольничьими делами – и в том числе в связи с политикой последних лет царствования Николая I. Мельников много ездил по следственным делам, связанным с преследованиями раскольников, и сначала по делам службы сделался знатоком раскола, а затем сумел обратить это в литературу, где, возможно, не очень высокие художественные качества вполне искупались содержанием.

– Насколько русскую мысль XIX века занимала тема старообрядчества и что в нем видели русские интеллектуалы? Сам Мельников писал, что даже литература стала в определенный период «искать в расколе воображаемых качеств» – каких?

– Старообрядчество стало заметно привлекать внимание русской мысли с 40-х годов XIX века – до этого оно воспринималось отечественными интеллектуалами преимущественно в рамках просвещенческой логики как проявление невежества, темных заблуждений, обрядоверия и тому подобного. И для славянофилов оно оставалось во многом таковым. Но для них, как и для целого ряда других направлений интеллектуалов, в том числе демократического духа конца 1850–1860-х годов, старообрядчество оказалось выражением «русского духа». Истинным хотя бы в своем протесте, направленном на деспотическую власть. Что не означало осознания того, что окажись они победителями в противостоянии с никонианами – их собственный деспотизм был бы ничуть не меньшим.

– Какое место занимало старообрядчество в появлявшихся тогда концепциях русской нации? Как это понятие соотносилось с понятиями самой нации, народа, православия?

– Этот вопрос тесно связан с предыдущим. Как уже говорилось, для славянофилов и близких к ним интеллектуалов старообрядчество виделось косным и во многом ложным, но верным в своем сохранении «русских народных начал» явлением. Иными словами, многие были готовы видеть в старообрядцах своего рода сохраненный, не омраченный петербургским периодом русской истории элемент русского народа – не столько источник развития, сколько возможность увидеть, осознать многое из того, что стало преданием или было начисто утрачено в других слоях и группах.

Другие, например Герцен или целый ряд русских радикалов 1860–1870-х годов, надеялись увидеть в старообрядчестве революционный потенциал, организованное сообщество, способное к массовому действию, с которым возможен союз для преобразований. В случае Герцена эти надежды были относительно кратковременны и не особенно глубоки, но характерно, что они раз за разом возрождались во все новых группах русской радикальной интеллигенции.

Понятно, что в рамках различных представлений о нации – и желаемых направлениях ее строительства – менялось не только отношение к старообрядчеству, но во многом и представления о нем: ведь зачастую оно оказывалось скорее экраном для собственных проекций, чем реальным «другим».

Если же говорить о вариантах русского национализма XIX века, то примечательно, что для славянофилов основной оказывалась именно близость к «народному духу», «старине». Источником раскола была неправда с обеих сторон, но прежде всего насилие по отношению к старообрядчеству и глубокая неправда позднейшей русской церкви, внутренние настроения в которой, подчинение государственной власти, омертвление приходской жизни и тому подобное многократно обличались славянофилами. Из этого в славянофильской оптике вытекало, что путь к исцелению раскола – в первую очередь в возрождении православия, которым будет обличена и косность раскольников.

В логике консерватора Михаила Каткова нация выступала культурно-политической общностью. Поэтому его отношение к старообрядцам было свободно от принципиального для славянофилов (и, хоть и с принципиально другими акцентами, для Николая I) стремления к образованию в идеале религиозно-однородной общности. Во многом именно катковским пониманием было обусловлено принципиальное изменение политики в отношении старообрядчества в начале царствования Александра III, когда последнее – в первую очередь в лице московского купечества – стало рассматриваться как один из лояльных элементов имперской системы.

– Можно ли сказать, что исторические события – например Отечественная или Крымская война – вызывали всплески интереса к староверам и к тому, как организовано это «альтернативное» русское общество?

– Во многом именно так. Помимо прочего, в случае Крымской войны, как и Русско-турецкой войны 1828–1829 годов, это еще и знакомство образованных русских офицеров, а через них, через их рассказы – и многих других, с опытом «русской нерусской жизни». Например, со старообрядцами на Дунае, которые будут вызывать многообразный интерес у русской публики уже в 1860-х: к ним направится эмиссар Герцена Василий Кельсиев, который в дальнейшем покается перед властями Российской империи и, вернувшись в Россию, опубликует имевшие широкий резонанс очерки дунайских реалий.

– Как отмена крепостного права сказалась на том, что российская публицистика и общество видели в старообрядчестве?

– В первую очередь тем, что радикально сменился фокус – на повестке дня встал вопрос об образовании гомогенной гражданской общности. Более того, я бы подчеркнул, что вполне о российской публицистике в контексте «общественного мнения» возможно говорить, собственно, лишь с конца 1850-х годов, так что здесь само осмысление старообрядчества и отношение к нему, с одной стороны, и формирование феномена общественного мнения в современном значении, с другой, практически синхронно. Вместе с тем стоит отметить, что вплоть до 1905 года изучение и хотя бы относительно публичное обсуждение тем, связанных со старообрядчеством, было очень осложнено цензурной ситуацией, поскольку все эти темы находились в ведении духовной цензуры. Поэтому не только многие вопросы были  изъяты из обсуждения, но и трактовка остальных оказывалась весьма ограниченной не только в возможных для высказывания позициях, но и в полноте раскрытия и обоснования допущенных тем.

– Какого рода интерес к старообрядцам проявляли (если проявляли) революционные и первые монархические движения? Был ли он взаимным?

– Интерес был, однако его не стоит преувеличивать – прежде всего потому, что само старообрядчество в каждом из своих вариантов не было единым субъектом. В целом старообрядчество в ходе событий начала XX века взаимодействовало весьма ограниченным образом и слабо откликалось на радикальные движения, оказавшись принципиально дерадикализированным после обретения в 1905 году религиозных свобод.

– «Ни администрация, ни общество обстоятельно не знают, что такое раскол. Этого мало: девять десятых самих раскольников вполне не сознают, что такое раскол», – тоже слова Мельникова. Появилась ли в XIX веке собственно старообрядческая мысль, публицистика и литература, отличная от духовной?

– Как уже говорилось, для старообрядчества проблемой была затрудненность публичного выражения и обсуждения собственных идей вплоть до начала XX века. Весьма примечательное движение началось после 1905 года, инициированное в том числе интересом со стороны как православных, так и целого ряда интеллектуалов, не очень жестко связанных с конкретными конфессиями и проявлявших большое внимание к многим «альтернативным» вариантам христианства – от поповцев до разнообразных сектантов. В последнее десятилетие Российской империи появились и особые старообрядческие газеты и журналы – например, «Церковь», «Старообрядческая мысль», «Старообрядец», – но в целом это движение при всей своей интересности оказалось кратковременным в силу вполне понятных вскоре наступивших перемен.