Такие же дети, только из другого мира

Воспитанники центра называют Бога разными именами, но базовые человеческие ценности у них одинаковые. Фото Елены Ростуновой

Официально статус беженца в России сейчас имеют 592 человека. Еще 128 тыс. человек получили в нашей стране временное убежище. Но с реальным количеством переселенцев, стекающихся в Россию из Африки, Средней Азии и с Ближнего Востока, все эти цифры соотносятся слабо. О том, стала ли Россия для их детей матерью или мачехой, корреспонденту «НГР» Павлу СКРЫЛЬНИКОВУ рассказывает директор Интеграционного центра для детей беженцев и мигрантов «Такие же дети» Анна ТЕР-СААКОВА.

– Анна Сергеевна, кто они – воспитанники вашего центра?

– Сразу нужно сделать уточнение: юридический статус беженца в России получить удается крайне редко. Определенное количество людей получают временное убежище — этот статус подразумевает минимальный набор прав, но дает возможность работать. Но даже с теми шестью сотнями людей, которые смогли получить статус беженца, играет злую шутку правовая неграмотность работодателей, которые считают, что беженцы и люди, получившие временное убежище, в России работать не могут.

Наш центр долгое время был проектом комитета «Гражданское Содействие», председателем которого является Светлана Ганнушкина. В центре есть дети из Афганистана, Сирии, Конго, Нигерии, Кот-д’Ивуара, Киргизии, Узбекистана, Таджикистана, Армении. Иногда появляются ребята из Зимбабве и других стран. У них совершенно разные ситуации и социальные статусы. Есть семьи, которые бежали от сирийской и афганской войн. Наименее защищенная из категорий семей – конголезцы. В столице Демократической республики Конго, Киншасе, творятся подчас невообразимые вещи. И, конечно, семьи трудовых мигрантов из Средней Азии. Когда-то, в конце девяностых, в центре было множество чеченских детей – теперь это буквально один ребенок в год.

– Я слышал историю одного из ваших мальчиков, мать которого бежала от преследований за веру. Можно ли назвать такую ситуацию типичной?

– Конечно, мы не ведем статистики причин, по которым семьи переезжают в Россию. Они в основном политические и экономические. Религиозный фактор не на первом месте – это скорее исключение, но политические преследования зачастую с ним тесно связаны. Например, у нас была семья пастора из одной африканской страны, которого очередная пришедшая к власти партия попыталась склонить к тому, чтобы он проповедовал в ключе ее идей. Священник отказался, сказав, что занимается только религиозными делами. Ему напомнили, что у него двое детей. Семье пришлось бежать. Чаще всего семьи, которые попадают к нам, спасаются от войны, нищеты или безработицы. Это тонкий вопрос: мы намеренно не говорим с детьми и родителями о мотивах, если они сами не заговорят об этом, затрагивая эту тему только на собеседовании перед занятиями. Вещи, связанные с религиозной тематикой, выясняются позже, когда семья привыкает к нам и ребенок может начать говорить об этом. Она всплывает в бытовом контексте, в том, что связывает детей и родителей с религией ежедневно. Самый простой пример – питание. Когда мы отмечали начало учебного года, нам подарили большое количество слоек, не подумав, что они могут быть со свининой. И мы рисовали для детей картинки со свинкой и большим восклицательным знаком и клали их рядом с теми пирогами, которые могли быть с ветчиной. А однажды одну из наших координаторов пригласила на восьмое марта афганская община. Она описала праздник как самое нудное мероприятие на свете: на нем три часа подряд говорили мужчины, и больше ничего не происходило. На тему религиозных праздников случались примечательные споры! У нас есть сирийцы, афганцы – когда они собираются вместе за одним столом, вдруг выясняется, что один придерживается зороастрийских традиций, другой – мусульманских, третий – каких-то еще… В этот момент начинаются самые интересные диалоги: «А почему у тебя так, а у меня так? А что это значит?» И с этими вопросами дети обращаются к нам. Для волонтеров – а среди них есть и востоковеды, и специалисты по миграции – это тоже особый момент: сейчас мы будем объяснять сирийцам, почему у них с афганцами разный календарь.

– Не приводят ли такие дискуссии к конфликтам?

– Они спокойно разрешаются диалогом и связаны скорее с географическими и национальными вопросами. Например, мальчику-курду девочка из Сирии говорит: «Извини, но никакого Курдистана нет». Это может вызвать довольно… интенсивный диалог. Религиозные же различия на данный момент вызывают у детей скорее интерес. Детям лет до двенадцати куда интереснее узнавать о том, чем окружающие отличаются от них. Подросткам тяжелее – в первую очередь потому, что это сложный возраст. Но у них интереса тоже больше, чем агрессии. Сложности возникают с религиозно обусловленными гендерными вопросами. Например, когда афганские девочки просят найти им волонтера-математика, но отказываются заниматься с мужчиной (которого искали месяц). Да еще и мамы гневно спрашивают: «Вы что, хотите опозорить мою семью?!» Сейчас про наших детей делают ролики, и отцы часто запрещают дочерям сниматься в них. Наконец, вопросы возникают по поводу самого наличия девочек на занятиях – некоторые семьи считают, что учиться должны только мальчики. Девочкам это не нужно, а нужно выйти замуж в 15 лет. Но это не частый случай, в основном это зависит от конкретных семей.

– Интеграция в новом обществе может происходить и через религиозные общины. Вопросы вероисповедания – это помеха или подспорье в ней?

– С одной стороны, люди группируются в своей общине для того, чтобы сохранить собственные верования и традиции. С другой – это ведь не значит, что они закрываются от мира. Они находят себе некие внутренние ценности, которые позволяют им идти на контакт с миром, без страха выходить в него, учить другой язык, адаптироваться к культуре. Все наши семьи проводят какое-то время в мечетях и храмах. Хотя мы, конечно, бываем не очень рады, если вдруг из-за свадьбы пастора или священника, на которую он попросил всех прийти, у нас срываются занятия.

– От чего зависит интегрированность общины?

– Это целый комплекс вопросов, которые зачастую совершенно не зависят от самой общины. У афганцев, например, она начала складываться ее во времена советского присутствия в стране. Сейчас здесь есть давно обосновавшиеся люди, которые могут принимать новых переселенцев, и люди понимают, куда они едут. Африканским общинам в этом смысле сложнее: они не понимают, куда приезжают и к чему им готовиться. Иногда даже при выявленном факте преследования они получают отказ в статусе. Нет общины и истории – а у афганцев есть даже своя инфраструктура в городе. Это совершенно по-другому показывает им Москву и делает ее к ним более расположенной.

– Как разницу между обществом на родине и в России переживают те, кто пережил гонения?

– У некоторых людей эта разница невелика, у некоторых – катастрофическая. Из Афганистана, например, приезжают люди с двумя или тремя высшими образованиями, которые на родине владели бизнесом. Приезжая сюда, они понимают: да, сейчас у них нет ничего, но с поддержкой общины они могут восстановить свой статус. Из Африки семьи с детьми приезжают, не имея ничего, и только попав сюда, понимают, что Россия – страна не с самой дружественной атмосферой. Люди могут годами приходить в себя, переживая психологическую травму от миграции.

– Это касается и детей?

– Скорее, родителей. Во всех странах дети адаптируются куда быстрее взрослых. Если, конечно, они ходят в школу, а не сидят дома. Исследования подтверждают: в языковом плане дети адаптируются первыми и тянут за собой всю семью. Родители зачастую бывают фрустрированы тем, что они не могут вернуться к свои привычным занятиям – и для кого-то важным становится именно отсутствие мест отправления культа. С мечетями в Москве все в порядке, их хватает, но у некоторых нет возможности их посещать.

– То есть, заговорить по-русски - значит интегрироваться?

– Это очень интересный момент. В России, по мнению русскоязычных представителей системы образования и связанных с миграционными процессами чиновников, сложилось именно такое мнение: что интеграция – это знание языка.

– Разве это не так?

– Для начала нужно понять, что такое интеграция – этот вопрос все трактуют по-разному.

– Что, на ваш взгляд, является главным препятствием для этого процесса?

– Всё, связанное с фразой «Понаехали тут». Определенное количество бытового расизма обнаруживается даже в самых нейтральных институтах. Нельзя сказать, что все школы ксенофобские и единственное, что в них происходит, это травля инофонов, но нельзя и сбрасывать эту проблему со счетов. Наши дети с ней сталкиваются регулярно. К сожалению, мы не всегда об этом узнаем: дети считают это нормой и не говорят об этом ни нам, ни родителям. Был случай, когда дружественный театр пригласил нас на спектакль, и в фойе охранник отпустил в адрес одного из детей... известный комментарий. Когда мы переспросили мальчика, что произошло, он ответил, что ничего необычного. Для него это было абсолютной обыденностью. Поэтому мы многого не знаем — мы не расспрашиваем детей, а создаем такую атмосферу, в которой они понимают: они могут рассказать о том, что происходит.

– Преподавание основ духовно-нравственной культуры народов России становится все более распространенным. Как на это реагируют семьи беженцев и их дети?

– Человек, который пытается адаптироваться на новом месте, не будет сразу же протестовать против каких-либо аспектов своего нового быта – он не уверен в собственной позиции. Схожим образом дело обстоит с детьми трудовых мигрантов, которых неохотно принимают в школы: их родители не хотят подавать в суд, даже заручившись помощью правозащитников. На данный момент, во всяком случае, забавных, нейтральных или страшных историй об уроках духовно-нравственной культуры мы не слышали. Может быть, они просто не обращают на это внимания, а может, и вправду считают занятия интересными.

– Часто говорят о том, что беженцы являются благоприятной средой для распространения экстремистских идеологий. Насколько это соответствует действительности?

– Это не соответствует действительности. Люди, которые бегут от войны, не будут разжигать ее там, где хотят пожить в безопасности. Чтобы их дети могли выжить, учиться в школе, они стремятся легализоваться, найти работу – это все, что их заботит. Хотя бы для того, чтобы ребенок писал в нормальной тетрадке, а не на разрезанном бумажном мешке из-под муки, как в одной из наших афганских семей. Дети такие же, как остальные дети, а родители – такие же родители. Они называют Бога разными именами, но все базовые человеческие ценности у них одни. У нас есть пример, который мы всегда приводим. Много лет назад мы организовали для детей поездку в Санкт-Петербург. В группе тогда был чеченский мальчик, который был очень агрессивным, со всеми дрался, – у него была совершенно очевидная психологическая травма. И в Эрмитаже он встал посередине одного из залов, совершенно потерянный, а потом разревелся и упал на пол. Волонтеры подбежали к нему, спросили, что с ним, – он ответил, что никогда не думал, что бывает что-то такое красивое. И подобных ситуаций, просто с менее агрессивными детьми, у нас много. Принимающее сообщество не может не участвовать в интеграции, интегрирующийся не может пройти этот процесс один – ему нужно идти навстречу. Это же дети! Дети хотят ходить в кино, обсуждать кто девочек, а кто мальчиков, болтать, кто лучше вымыл доску… И то, что мы делаем, в теории способствует тому, что принимающее сообщество начинает видеть этих детей, и они сами перестают бояться.