Михаил Темкин
Священник, переступивший порог тюрьмы, должен хорошо представлять себе, где и перед кем он оказался.
Фото Григория Тамбулова (НГ-фото)
Тема духовного окормления заключенных в России остается достаточно острой. На страницах «НГР» она поднималась неоднократно. Несмотря на то что во многих российских колониях существуют храмы, часовни и молитвенные комнаты, проблема далека от разрешения. В связи с этим мы предлагаем вниманию читателей статью, полученную редакцией от заключенного одной из колоний.
***
Зная щепетильное отношение профессионалов уголовно-исполнительной системы (в большинстве своем – юристов по образованию) к точности формулировок, заверяю, что автору хорошо известна разница между такими учреждениями, как «тюрьма», «исправительная колония» и «следственный изолятор». «Тюрьма» и «тюремный» в контексте данной статьи означает всего лишь синоним совокупности всех существующих сегодня в России учреждений, исполняющих уголовные наказания.
Стало уже «общим местом» и «хорошим тоном» при разговоре о местах заключения и лишения свободы в современной России упоминать об имеющихся в этих «отдаленных» местах молитвенных комнатах и храмах, о деятельности священнослужителей, окормляющих непростую паству «клиентуры» уголовно-исполнительной системы. При этом основной акцент делается на зримом воплощении принципа свободы вероисповедания (многочисленных изображениях храмов и храмовых интерьеров «за колючей проволокой», не требующих пояснений и комментариев) и на некоем гипотетическом (но, безусловно, положительном) влиянии веры на моральный облик и процесс исправления лиц, находящихся в предварительном заключении и лишенных свободы по приговору суда (осужденных).
За много лет мне ни разу не встретилось ни одной публикации, не то чтобы подвергающей сомнению уже «бронзовеющий» на глазах нашего поколения очередной благочестивый миф, ни хотя бы честно рассказывающей о существующих немалых проблемах в отношениях Церкви и государства, Церкви и человека в рамках, ограниченных рядами колючей проволоки.
Кажется, что Русскую Православную Церковь (Московский Патриархат), по факту являющуюся «фаворитом» среди прочих существующих в России религиозных объединений и наивно числящую более 500 «тюремных» храмов, часовен и молитвенных комнат у себя в подчинении, нисколько не волнует непреложный юридический факт – священнослужители РПЦ сегодня в тюремной системе существуют на птичьих правах (и это еще мягко сказано). В любой момент прокуратура, если захочет, может задать вопрос: а кто, собственно, из осужденных высказал просьбу о приглашении в колонию конкретного православного священника или, страшно сказать, даже епископа (архиепископа, митрополита, патриарха)?
Часть 4 статьи 14 действующего Уголовно-исполнительного кодекса (УИК РФ) содержит исчерпывающую формулировку: «К осужденным к аресту или лишению свободы по их просьбе приглашаются священнослужители, принадлежащие к зарегистрированным в установленном порядке религиозным объединениям, по выбору осужденных». Оказывается, практика «назначения» в «тюрьму» (от приходов, благочиний, из епархиальных управлений, от епископата и синодальных учреждений РПЦ), широко распространенная практика «прикрепления» того или иного священнослужителя «для обслуживания исправительного учреждения» вопиющим образом противозаконна. Закон не разрешает РПЦ назначать «тюремных» священников, закон требует по возможности выполнять просьбы осужденных о приглашении в исправительное учреждение того конкретного священнослужителя, которого сам конкретный осужденный и выбирает. «Филькиной грамотой», безусловно, являются разнообразные церковные указы, хранящиеся в делах управлений и учреждений уголовно-исполнительной системы, служащие основанием для допуска священнослужителей «в зону», и совсем не больше юридической силы имеют разнообразные многочисленные «договоры» и «соглашения» между религиозными и государственными организациями на тему «духовного окормления» спецконтингента (так на государственном канцелярите именуется совокупность лиц, лишенных свободы).
Удивительным образом противоречат закону и бодрые отчеты о наличии в местах лишения свободы около тысячи православных общин, состоящих из осужденных (некоторые епархии даже вполне официально числят в своем составе тюремные общины наравне с приходскими и монастырскими). Никто (ни Церковь, ни государство, ни прокуратура, ни законодатели) не вспоминает, что, согласно части 3 статьи 6 Федерального закона от 26 сентября 1997 № 125-ФЗ «О свободе совести и о религиозных объединениях», создание религиозных объединений в государственных учреждениях (а все учреждения уголовно-исполнительной системы России, безусловно, государственные учреждения) запрещается. Нет и не может быть по действующему закону никаких религиозных объединений (общин) осужденных.
Не принадлежат и никоим образом не подведомственны РПЦ (впрочем, как и другим религиозным объединениям) ни здания, ни помещения религиозно-культового назначения, расположенные на территориях «со специальным режимом», что бы себе ни думали по этому поводу созидающие и благоукрашающие тюремные храмы церковные власти. И если завтра кому-либо из должностных лиц соответствующего исправительного учреждения захочется здание православной церкви на территории исправительной колонии отдать под нужды выросшей численно группы мусульман или протестантов, предъявить какие-либо претензии по закону ни в одном суде России не получится.
Все эти обстоятельства юридическая служба Московской Патриархии (активно и успешно действующая в некоторых иных случаях) благополучно не замечает, не взывает к законодателям и не бьет в колокола, призывая общественность на защиту Церкви.
Сказанное всего лишь иллюстрирует, что отношения Церкви и государства (в области обеспечения прав на свободу совести и свободу вероисповедания в рамках уголовно-исполнительной системы) далеки от идеала и основаны скорее на некой традиции, а не на твердом основании закона. Но главная проблема и беда, по моему мнению, кроется не в недостаточной урегулированности отношений Церкви и государства, а в отношениях Церкви и человека, оказавшегося в местах отдаленных.
Общаясь немалое количество лет со священнослужителями разных рангов, связанными в тот или иной период со служением для заключенных и осужденных, я хорошо знаю все болевые точки этого служения, упорно остающиеся без внимания и богословов, пастырей, и церковных администраторов.
Я отнюдь не подвергаю сомнению фундаментальное право каждого человека (в том числе и лишенного свободы) на свободу совести и свободу вероисповедания. Не подвергаю я никакому сомнению и признанную христианскую добродетель, базирующуюся на словах Христа: «Я был в тюрьме, и вы пришли навестить Меня» (Мф. 25, 36). Более того, лишение существующей сегодня возможности быть (не на словах, а на деле) православным христианином с характерными присущими этому вероисповеданию мировоззрением и образом поведения в период пребывания в исправительном учреждении стало бы лично для меня трагедией неизмеримо большей, чем само заключение. Я искренне убежден, что священнику (при всех обстоятельствах, при любом состоянии общества и при любых законах) в тюрьме, среди озлобленных и несчастных в своем озлоблении людей, – самое место.
Только священник, переступивший порог тюрьмы, должен хорошо представлять себе, где и перед кем он оказался. Миф о врожденном благочестии и православии российского народа в стенах тюрьмы отчетливо виден (если не обманывать самого себя) именно как миф. Современное российское тюремное православие можно охарактеризовать как «агрессивную и дремучую смесь невежества, религиозного бескультурья, лицемерия и обрядоверия». Картины не меняют считанные единицы искренне верующих и стремящихся «жить не по лжи», а по вере осужденных, и такие же считанные единицы пастырей «не по назначению, а от Бога», в полном смысле слова кладущих свою жизнь на алтарь «тюремного служения».
В обществе, воспитанном на почитании героев криминального телесериала «Бригада», православные христиане превратились в людей из «бригады» Иисуса Христа, а постулаты веры все чаще воспринимаются как христианские понятия (и вся страна, включая юристов и Церковь, живет не по законам, а по понятиям). Ценности в мире «бригад» – соответствующие, поэтому верующим осужденным их окружение (да и сами священнослужители) не верит, подозревая их в лицемерии и приспособленчестве. И никто не верит, что человек способен измениться – считается, что он есть и всегда будет таким, как о нем написано в приговоре суда.
Да, меня искренне радуют убийцы, подающие в тюремный храм записки «об упокоении» души тех, кого они лишили жизни. Но, по личным моим наблюдениям, поголовно все они исчерпывают свое «церковное дело» подачей этой записки и зажиганием свечки. Молиться о жертвах, а тем более о тех, кто непременно воспринимается как враг (следователи, судьи, прокуроры), никто и не держит в уме. У Бога просят благ только самому себе (и в лучшем случае родным) и непременно свободы. Бог подавляющему большинству осужденных, посещающих в исправительном учреждении церковь, нужен только как избавитель от неволи (причем действенность божественного вмешательства оценивается где-то чуть ниже надзорного пересмотра уголовного дела – на суд все-таки надеются больше).
Понятие покаяния напрочь отсутствует у современного российского «тюремного населения». 99% осужденных считают себя невиновными (это вам подтвердит любая тюремная администрация). Ищутся (и находятся) оправдания любым своим поступкам – все, только бы не признать честно, что «кругом виноват перед людьми и грешен перед Богом». Священник, пытающийся достучаться до такого прихожанина, не умеет и не может объяснить ему, что красть даже от голода – грех и что самая благовидная ложь во спасение – грех! Каменная стена непонимания встречает священника в том месте, где приходится говорить, что никакому греху никогда не бывает оправдания. Смешно объяснять зло греха тем, что грех отдаляет от Бога, человеку, ни на секунду в своей жизни не ощущавшему реальность и близость Бога и даже не представляющему, о чем идет речь.
Меня пугает бездумная легкость совершаемых в тюрьме крещений. Кто из священников задумывается о том, что фактом крещения человек прощаются все грехи предыдущей жизни, и о том, что, совершив таинство крещения, священник теряет право требовать от человека продолжать быть осужденным преступником – теперь это уже «новый человек», ничего общего не имеющий с прошлыми своими преступлениями. Одно из двух – или признаешь великую силу таинства и становишься перед всем миром (перед судом, администрацией исправительного учреждения и перед обществом) свидетелем полного преображения и исправления человека, принявшего это перерождение из твоих рук, становишься поручителем и ходатаем за него перед Богом и властями предержащими, либо продолжаешь, как и все вокруг, считать человека преступником, а значит, и сам до конца не веришь в совершаемое тобой таинство. Крестить только потому, что человек этого суеверно просит, не понимая зачастую сам, чего хочет. Крестить, не имея реальной возможности и желания научить и заставить крещеного быть христианином, крестить ради отчетных цифр (радующих благочинного и епископа) – каноническое преступление.
Неоднократно высказанное на разных уровнях желание видеть священников в штате уголовно-испытательной системы доказывает только полное непонимание пастырями своей специфической паствы. Священник, сотрудник исправительного учреждения, мало того, что подчиняет себя массе специальных корпоративных правил и условностей уголовно-исполнительной системы (не всегда совместимых со священным саном), но и еще приобретает вместе с зарплатой несмываемое клеймо «погон под рясой» и должен быть готов к тому, что на исповедь к нему пойдут только в случае необходимости донести ту или иную информацию до администрации. Священникам массово не доверяют и сейчас, а после зачисления в штат тюрьмы и получения на руки ключа от всех тюремных дверей им поверит только совсем неумный и наивный человек.
Никто из священников, совершающих служение в тюрьмах и лагерях, не может внятно сказать, что делать с проблемой обиженных. Понятно, что никаких неприкасаемых Православная Церковь не признает и признать не может, но еще никому из священнослужителей не удалось переломить ситуацию, когда любой из осужденных, нарушивший неписаные правила общения с обиженными, сам навсегда попадает в эту категорию, не имеющую никаких прав и презираемую всем тюремным миром. Совсем абсурдом бы выглядели отдельные иконы и кресты для обиженных, и поэтому священники (если они вообще в курсе дела) молчаливо делают вид, что не замечают прихожан, всегда стоящих в храме у дверей или за дверями и никогда не подходящих к целованию креста и к причастной чаше. Совершенно нехристианская традиция, нарушение которой чревато реальной кровью, загубленными человеческими судьбами, вплоть до объявления тюремного храма «оскверненным петушатником» (после чего туда никто не пойдет) – и полное молчание об этом Церкви со всем ее богословием и пастырством.
Многое в проблеме взаимоотношения Церкви и человека в тюрьме идет от бича современности – недостатка времени. Приходской священник ни при каких обстоятельствах не может находиться в исправительном учреждении полный рабочий день и день за днем (реально сейчас – от двух до шести часов в месяц). Времени в лучшем случае хватает на некое молитвенное последование (большинством присутствующих благоговейно не понимаемое) и требы (панихида плюс молебен плюс крещение – все вкратце). Просто быть каждый день в тюремном храме с утра до вечера в постоянной готовности ответить на любой вопрос и побеседовать любое количество времени с каждым нуждающимся в этом, ежедневно молиться, как предписано церковными правилами (даже если в тюремный храм не зашел в этот день никто), своим личным примером указывая проверенный святыми прямой путь к спасению души – на это не готов никто и нигде.
Не зря, наверное, в моих разговорах со священнослужителями (и даже некоторыми епископами) постоянно возникает мнение, что в сегодняшней России окормление заключенных должно быть делом преимущественно монашествующих, не имеющих суетных и сиюминутных мирских попечений. Один из уважаемых мной архимандритов высказал простое желание: переселиться в любую исправительную колонию и жить там внутри, как в своем родном монастыре – безвыходно до конца жизни, с ежедневной молитвой по самому строгому монастырскому уставу, имея послушанием пастырское служение находящимся там людям (к сожалению, на мою просьбу высказаться по этой проблеме синодальный отдел РПЦ по делам монастырей предпочел отмолчаться). Требовать такой жертвенности от многодетных и вечно занятых бесконечным строительством и реставрацией приходских священников невозможно, а их отличный пример жизни и служения при всей душевной теплоте отношения к осужденным (если на это хватает души – на любовь к убийцам, грабителям и насильникам сил точно не хватает) изумления, удивления и желания подражать не вызывает.
Тюрьму в обиходе часто сравнивают (по условиям ограниченности существования) с монастырем. Высказывание – «зона – монастырь для преступников» уже стало расхожим штампом. Известное в богословии положение о том, что сатана – всего лишь обезьяна Бога, подражающая Богу, но Богом не являющаяся, в полной мере относится к связке «колония – монастырь». В тюрьме всегда было и по сей день есть все необходимое, чтобы она стала местом исправления человека и обретения им спасения души – но она не монастырь, потому что там нет Бога! Храмы и священники есть, а Бога в душах людей нет. Надеюсь, что это не навсегда.
