Дела житейские

«Надзиратель открыл нам женскую камеру. В ней пятнадцать человек и четыре двухъярусные шконки. Спят по двое. Накурено».
Фото Григория Тамбулова (НГ-фото)

Зал ожидания Казанского вокзала платный: десять рублей для тех, у кого нет билета на поезд. Собака проходит бесплатно и ложится под батареями на свое законное место. А инвалида в телогреечке, костыляющего нога за ногу, не пускают. Позавидуешь собаке┘

Я взял билет на дневной поезд, чтобы к вечеру быть на месте. Высплюсь спокойно в гостинице.

Купе я делил с молодым человеком лет тридцати. За весь день мы не сказали друг другу ни слова. Он читал толстенный том Набокова. Я читал свое, дремал, ходил за кипятком, в туалет мыть банку из-под салата – отлучался из купе не однажды.

В гостинице заполнил бланки, выбрал самый дешевый номер.

– На сколько дней? – спрашивает женщина из окошка.

– Пока на сутки.

Открываю кошелек – пусто. В карманах, в подкладке, сверху, снизу, изнутри и снаружи – пусто. Неужели забыл дома?.. Или этот┘ почитатель Набокова?..

Продавщица газет, милиционер, администраторша отложили свои дела, смотрят на меня, как смотрели однажды любопытные с берега в Симеизе, когда я тонул.

Придется заночевать у отца Андрея, к которому я и командирован по делам благотворительного отдела Патриархии. Но у него одна комната, жена, дети┘ Да и доехать надо┘ на трамвае┘ зайцем┘

Слава Богу, добрался без контролеров. Подъезд открыт, лифт не работает, восьмой этаж. Женщина, вошедшая следом, объясняет: «А его еще не подключили. Год без лифта живем. В соседнем доме есть, обещают и нас к ноябрьским облифтить». Потопали с ней вместе. От предложения помочь она отказалась, хотя сумка по виду тяжелая: картошка, хлеб, еще что-то. «А вы к кому?» – «К отцу Андрею, священнику». – «Мне выше. Он дома. Давеча с кем-то входил».

Отец Андрей открыл дверь, не спрашивая, кто звонит. Просиял. «А я вас завтра ждал. Ну и хорошо, входите, у нас день рождения. Знакомьтесь: моя крестница Варя, ее муж Владимир». На скатерти четвертинка «Столичной», картошка с сардельками, мандарины, драже в шоколаде.

Вечером на кухне, доканчивая с хозяином четвертинку, я узнал, что Варя сирота, что родители ее пропили квартиру, сдали дочку в интернат, года два пожили на городской свалке и замерзли оба в новогоднюю ночь. Варя выучилась на парикмахера, но священник не благословил ее работать, а посоветовал поступать в духовное училище, которое она и заканчивает по классу церковного пения. «Она тебе любой мотив воспроизведет – хоть шлягер, хоть симфонию Шостаковича. Память на музыку феноменальная». Муж Вари шофер «Скорой помощи». Зарплата мизерная. Живут в общежитии.

– В какой же храм вас распределят? – спросил я Варю.

– Хорошо бы в сельский, чтоб домик свой┘ Да что гадать, Господь устроит┘

– Я бы ее регентом и в наш взял, – говорит отец Андрей. – Из училища или настоящим христианином выйдешь, или законченным атеистом. Атмосфера та же, что и во времена Чернышевского и Добролюбова, когда духовные школы готовили будущих революционеров.

Я поведал ему, что остался без гроша, почему и не поехал в гостиницу. Оказалось, что он тоже на мели.

– Уплатил сегодня за оформление телефона. На последние им столик собрал. Выкрутимся. Дело житейское. Сам хотел у настоятеля занимать.

Кроме своего прихода, Благовещенского, у него еще два: в колонии строгого режима и в следственном изоляторе.

Утром мы поехали в храм, у отца Андрея дежурный день.

Настоятеля в храме не было.

– Подожди меня в гробовой, я скоро. – Отец Андрей ввел меня в церковную лавку, в которой помещаются и ритуальные принадлежности.

Женщина спрашивает клиента:

– А какой вам гроб нужен?

– На метр восемьдесят.

– Ну, это недорого, 250 рублей. Последняя обитель.

Она слышала наш разговор со священником. Посочувствовала, повздыхала и достала десятку. «Возьмите, возьмите, кто в беду не попадал. Десятка здесь деньги. Автобусный билет полтора рубля, маршрутка – три».

Вернулся ни с чем отец Андрей.

– Вся надежда на хозяйственника, на Хорькова. Но он мотается, как пчелка. Сейчас уехал с гаишниками. А им попробуй не угоди, остановят в любом месте, – оправдывает отец Андрей зависимость епархиального служащего от светских властей. – А известно, ГАИ власть номер один.

Пристегнутый к отцу Андрею, как к креслу в самолете, я испытывал двойную неловкость: от бездействия и безденежья.

– Надо бы гостинец матушке купить, в книжный заглянуть┘ Хорошо хоть дети в летнем лагере, - в шутку пожаловался я.

– Моя Зинаида Аслановна не любит, чтобы ее матушкой величали. Зовите просто по имени-отчеству.

Выяснилось, что человек она не церковный. Работает в конструкторском бюро, полтора часа на трамваях в один конец. Приносит работу и домой: по вечерам и воскресеньям от кульмана не отходит. Отец Андрей, читая мои мысли, отвечает народной мудростью: «Кто нужды не видал, тот и счастья не знает». И шепотом добавил: «Она чеченка┘» – «Ну а если Хорьков нас прокатит, я попрошу у начальника СИЗО, завтра так и так туда идти».

Я смотрю, как он пересекает церковный двор, то и дело останавливаясь для благословения, о чем просит каждый встречный: наклон головы, спины, ладони лодочкой, куда священник вкладывает свою для поцелуя. Вот остановили его две монахини. Он их выслушал, оглядывается в мою сторону, машет рукой, подзывая.

– Александр Иваныч, ты сочинитель, напиши прошение на фабрику. Сестричкам обещают помощь: колготки трикотажные и шерстяные, без искусственных примесей. А ко мне сейчас свадьба едет, венчание.

Для написания прошения нужен стол, пошли в сторожку.

– Что-то у тебя, Иван Аксентьевич, кактус завял. Совсем, что ли, не поливаешь? – спрашивает сестра Олимпия сторожа.

– Сглазили, – ответил он хмуро и поднялся навстречу молодому человеку. Тот, увидев женщин, смутился.

– Я к отцу Андрею приехал, но у него сейчас венчание. Нельзя ли туалетом воспользоваться?

– А что вы хотите в туалете?

– Ну, – юноша покраснел, – нужду справить, малую.

– Малую можно, а по тяжелому домой ступайте, у нас храмовый туалет не работает.

Отец Андрей нарасхват. Давно уже повенчал – между прочим, весьма и весьма пожилую пару – и опять пропал с юношей. У него явно проповедническая харизма. С любым, кто его остановит, двумя словами не ограничится. В потоке его речей не все мне кажется равноценным, однако попадаются выстраданные мысли. Например, о России – нищей и суеверной, на которой, честно сказать, я готов уже крест поставить. Отец Андрей со мной решительно не согласен. После общих рассуждений припечатывает пословицей: «Нужда заставит Богу молиться. Ведь отчего развал и жульничество? От безверия. Народ и до революции по-настоящему Бога не знал, а при коммунистах и подавно. У нас и Церковь-то еще советская. Бывший главный уполномоченный по нашей епархии, полковник КГБ в отставке, сейчас занимает административную должность при епископе. Священников уму-разуму учит. Пока Церковь не обновится, не очистится, общество не проснется».

Видя его, как мне кажется, чрезмерное погружение в ситуацию, я иной раз поторапливаю. «Опоздаем, отче, люди ждут». – «Ничего, не спеши, вот сейчас помолимся». Или: «Ничего, чайку попьем, мы успеем».

Боюсь, что снова мне его ждать и ждать. Опять кто-то спрашивает отца Андрея.

– Не знаю, – отвечает сторож, – куда-то делся.

Наконец появляется.

– Придется икону освятить. Женщина принесла. Это двадцать минут. Хотел отказаться, обиделась.

Храм, в котором служит отец Андрей, построен в ХVI веке. Советская власть его не закрывала. Свет из высоких окон не доходит до иконостаса. Здесь и днем полумрак, если нет службы. Редкие свечки. Черные иконы. Уже во втором ряду ни одну не разглядеть, да и в первом трудно. Деисусный чин в потемках.

Я поставил свечку св. Пантелеимону, целителю за всех болящих, вспомнил их поименно┘ В храме холодновато┘ Сколько ждать отца Андрея, непонятно┘ Ну что ж, пообщаюсь с Иваном Аксентьевичем┘

В сторожке тепло. Звонит телефон. «Але! Да-да, мне. Два мешка. Да, я договаривался. У меня дежурство круглый день. Привозите, буду ждать». «Ну, вот, – зевает, – трубку можно теперь не брать». Опять звонит телефон. Иван Аксентьевич даже не глядит в ту сторону. «Картошку привезут по пятьдесят рэ мешок. Это я внукам, мы с бабкой еще старую не доели».

– А в Москве картошка семь-восемь рублей килограмм, – сообщаю я, желая поддержать разговор.

– Мне давали комнату в Москве, на Щелковской, да я отказался, от центра далеко.

– А зачем вам центр?

– А как же, если в Москве жить – только в центре.

Вернулся наконец освободившийся отец Андрей, и мы пошли к трамвайной остановке. Он еще не остыл от проповеди, которую, наверное, выдал после освящения икон.

– Не храмы надо строить, не стены возводить, а людей просвещать, в их душах храмы закладывать. У нас в районе четыре храма построили, а толку! Молодежь на дискотеку валит, а на литургии одни бабушки.

– Придется подождать, когда молодые состарятся.

– Нет, я ждать не любитель. Я и бабушкам мозги прочищаю. Потеха с ними. Они перед причастием рот не чистят. Я им на проповеди всякий раз напоминаю об омовении уст. Боитесь зубной пасты проглотить, а слюны с микробом не боитесь, заразы, которая в вас, не боитесь Господу передать! Что бабули! И батюшка иной перед службой рта не помоет. От него чесноком и перегаром несет.

Заболела, тащится в храм. «Надо причаститься». Чихает перед аналоем, ну прямо артобстрел ковровым налетом. Им литургия, как зачин к акафистам. Обязательно на каждой службе им акафист подавай. Закажут, да не одна. Становятся на колени, потом на руки, и так, подняв дуло, выстаивают до конца.

– Чего на них обижаться, им на комсомольских собраниях не объясняли, как вести себя в храме.

– А я не обижаюсь. Я им всем детские Библии раздал, с цветными картинками, протестанты печатают. И летом их на чай собираю, по воскресеньям. Беседы провожу. Глядишь, и внуки потянутся.

На трамвайной остановке матерные надписи. Не решусь их воспроизводить полностью, но, чуть прикрыв, попробую. Уж очень красноречиво они свидетельствуют о равновесии противоборствующих сил: «П┘.ц (то есть конец. – А.З.) жидью» и «Националистов на х..».

Отец Андрей перекрестился.

– У нас этой дряни хватает. Не пойму, кто они – фашисты, изуверы? А все при крестах. Митинг собрали, где каменный олень стоит. Я тоже вышел к микрофону: «Вы всех евреев ругаете?» – «Всех!» – «А Христос! А апостолы! А Матерь Божья! Вы не православные! Вы враги православия! Вы враги России!» Они на меня с железками: «Иди, иди, не проповедуй, пока мы тебе бошку не проломили!»

В трамвае со многими здоровается. У кондукторши сын погиб в Чечне. Он к ней протиснулся: «За каждой обедней поминаю Алешу».

В магазине, куда зашли за хлебом, продавщица просит: «Отец Андрей, освятите колечко». – «Завтра верну после службы, – отвечает он ей. – А может, сама в храм зайдешь?»

В колонию его пускают в любой день, как своего сотрудника. Однажды он схлестнулся с протестантским пастором. Тот налетел: «Ты чего не в свое время пришел!» Слово за слово┘ «И вообще вы иконам поклоняетесь!» Но отец Андрей знал, как ему ответить по праву Церкви дозволенной, главной в окормлении российской паствы. «Во-первых, не иконам, а Господу нашему Иисусу Христу. А икона – окно в горний мир, помогающая собраться в молитве и предстать перед Всевышним. Вы против изображения Божества, а Святого духа в виде голубя оставили. Противоречие. И потом, благодари Бога, что я, православный священник, мирюсь с твоим здесь присутствием. А мог бы и воспрепятствовать┘»

Пастор обиделся. Отец Андрей на другой день разыскал его телефон, извинился. С тех пор не мешают друг другу, даже если сходятся в один день. Помещения разные: у тех молитвенная комната, у православных часовня.

Мы зашли сначала в следственный изолятор.

– Главное мое служение здесь – в камере, а не в часовне. Сопровождающий майор мне не нужен, лучше, если я в камере с ними один, а майор с той стороны двери. Тогда беседа настоящая, тогда решаются многие вопросы. Вообще для них сердечная беседа главнее таинства. Они ведь его смысла не понимают. Подготовки – никакой. Крестятся большей частью из суеверных соображений. На зоне все религиозные, а верующих кот наплакал.

Беседа со священником в камерах или отрядах, а то и в храме – привилегия не только общего режима, но и особого отношения начальства к воспитательному процессу. Многое зависит от установки и возможности священника.

Начальник одной колонии авторитетно разъяснял мне: «Государству дешевле, а значит, выгоднее «пожизненного» преступника расстрелять, чем кормить и перевоспитывать».

На строгом режиме, у пожизненных заключенных, например в Соль-Илецке, – положение другое. Священник наведывается раза три-четыре за год. Исповедников к аналою приводят в наручниках. А тем, кто верует не первый год, правую руку оставляют для крестного знамения, а левую наручником пристегивают к решетке. Желающих исповедаться много, на каждого выходит по две-три минуты.

– Не хватает священников, – сокрушается отец Андрей. – Жатвы много, а работников мало, это ведь Христос сказал. И всегда будет недоставать.

Надзиратель открыл нам женскую камеру. В ней пятнадцать человек и четыре двухъярусные шконки. Спят по двое. Младшей обитательнице 18 лет, старшей под шестьдесят. Накурено. Воздух тяжелый и влажный, как в бане. Влажный, как будто липкий, каменный пол. Окошко за массивной решеткой. Полка с посудой, две вазочки – половинки пластмассовых бутылок с искусственными цветами – висят под потолком. И там же, на веревке, сушится белье, затеняя и без того тусклую лампочку. Умывальник, вмурованное в стенку зеркальце, за занавеской отхожее место. Потолок и стены покрыты коричневой краской.

– Новеньких, кажется, нет, – оглядывает отец Андрей женщин, расположившихся его слушать. – Мы сегодня поговорим о молитве, о великой силе, которая соединяет человека с Богом. Бог вездесущ, он присутствует везде, и сознание того, что Он рядом, уже есть молитвенное состояние. И тогда нужны смелость и смирение, чтобы к Нему обратиться.

Я вам принес книжечку об отце Арсении, который тоже сидел в тюрьме, но не за преступления, а за веру.

Кажется, в этой аудитории его многословие уместно.

После беседы мы поднялись к начальнику следственного изолятора. Я предложил гуманитарную помощь от Церкви в виде книг: «Тысячи три можем прислать». – «Книги – это хорошо, – поблагодарил полковник, – а еще лучше матрацы. У нас в мужских камерах по два матраца на пятнадцать человек».

Как и намеревался, отец Андрей попросил у начальника в долг тысячу рублей. Половину отсчитал мне. Видя мое смущение, успокоил: «Я все равно бы занимал. У жены зарплата через неделю».

Эти дни, начавшиеся с досадной оплошности, обернулись для меня особым уроком. Стыдно мне было признаться в письме отцу Андрею, что деньги свои, вернувшись домой, я нашел на письменном столе, те самые, из-за которых так нехорошо подумал о читателе Набокова.