«Над плитой забытых рун»

Если спросить, чем сегодняшняя российская культура по существу отличается от той, какой она была лет сто назад, ответ может быть один: сегодня в ней не осталось драгоценных фрагментов той высшей культуры, которые еще жили в ней в прошлом столетии. Современное здание культуры потеряло один самый важный верхний этаж, и никто этого не заметил.

Такие понятия, как «космос», «свобода» и «судьба», означают для нас вовсе не то, что они означали еще совсем недавно.

Сто лет назад «космос» не был скопищем горячих и холодных мертвых предметов, несущихся в пустоте. Он мог быть также обителью духов, богов и мыслеобразов. «Свобода» мыслилась не как социологическая, а скорее как метафизическая категория, также и «судьба» не сводилась к неизбежности или случайному сочетанию влияний, а могла нести в себе высокую печать Провидения. В ту эпоху одухотворению жизни немало способствовали русские символисты, творчество которых не случайно привлекало к себе широкое внимание общества. У поэта Вячеслава Иванова символистское учение приобрело наиболее законченную и выраженную форму.

Исследователь духовных путей, теоретик русского символизма и арбитр поэтического вкуса, Вячеслав Иванов был олицетворением творческого универсализма эпохи Серебряного века. Как для Блока и Белого, символизм был для него не литературной школой, а личной алхимической лабораторией.

Старший товарищ по цеху поэт Иннокентий Анненский пишет об Иванове: «В нем есть что-то глубоко наше, русское, необъяснимо, почти волшебно». Волшебством веет от его облика и его стихов:

Жизнь – истома и метанье,
Жизнь – витанье
Тени бедной
Над плитой забытых рун;
В глубине ночных лагун┘
Жизнь – полночное роптанье,
Жизнь – шептанье
Онемелых, чутких струн┘
Погребенного восстанье
Кто содеет
Ясным зовом?
Кто владеет
Властным словом?
Где я? где я?
По себе я
Возалкал!
Я – на дне своих зеркал.

Всякое истинное творчество символично: мысль поэта восходит от феноменального к сверхреальному (лат. – a realibus ad realiora), поэтому Иванов называл свое учение «реалистическим символизмом» в отличие от символизма «идеалистического», занятого экспериментом, игрой, замкнутого на поиске экзотических душевных состояний и их ассоциативных соответствий, или символов. Примером такого подхода были для Иванова французские поэты Шарль Бодлер, Поль Верлен и Стефан Малларме. Напротив, реалистический символизм требует от художника приобщения к первореальности и актуализации в символе подлинного бытия, оно возвышает «феномен» до «ноумена», а предмет – до символа и мифа. Из этого понимания вытекает облик поэзии Иванова. Она говорит о сложном, но эта сложность проста и пластична, и лишь непременное глубинное религиозное содержание диктует стиль и язык, насыщенный архаизмами.

Дионисийская гроза

Иванов испытал множество влияний, но в его идейном пространстве преобладали два: античность и Ницше. Правомерен вопрос: не Ницше ли «заразил» его своей страстью к античности? Однако Ницше противопоставлял дионисийство христианству, а Вячеслав Иванов подчеркивает их близость.

Дионис для Иванова – богочеловек, растерзанный титанами, «таинственное явление которого было единственным возможным чаянием утешительного богонисхождения для┘ эллина». В натуралистическом народном представлении Дионис – бог-страдалец, уходящий в сокровенную посмертную жизнь и воскресающий для радости жизни. Как всякое вдохновенное состояние, дионисийство бескорыстно и бесцельно, дионисийское могущество чудесно и безлично, по слову Ницше, «божественное приближается легкою стопою». Каждое мгновение экстаза – это «вечное теперь», и потому – «выхождение из времени и погружение в безвременное».

Изучению и реконструкции дионисийства Иванов посвятил всю жизнь. Началом были годы учения в Европе (1886–1905), в том числе у знаменитого античного историка Теодора Моммзена. Воплощением дионисийства в своей жизни Иванов считал свою жену, писательницу Лидию Зиновьеву-Аннибал, называя ее «дионисийской грозой» и «менадой». Это была экстатичная страстная натура, требовавшая радикализма во всем: идеях, поэзии, чувствах, образе жизни. Союз с ней изменил жизнь Вячеслава Иванова: он прервал свои штудии с Моммзеном и развелся с первой женой.

Летом 1900 г. он вместе с Зиновьевой посещает в Петербурге Владимира Соловьева, с которым он познакомился еще в 1896 г. Летом 1904 г. Иванов с женой гостит в кругу московских символистов, где поэт быстро приобретает заслуженный авторитет. В Москве он знакомится с Андреем Белым, Константином Бальмонтом, Юргисом Балтрушайтисом, а в Петербурге ≈ с Дмитрием Мережковским, Зинаидой Гиппиус и Александром Блоком.

По возвращении в Россию летом 1905 г. Иванов поселяется в Петербурге на Таврической ул., 25, в знаменитой «башне», которая стала самым известным столичным литературным салоном. С осени 1905 г. на «башне» проводятся литературные «ивановские среды». На них побывал весь цвет литературно-художественной и интеллектуальной России. Среди завсегдатаев были Гиппиус и Мережковский, Блок, Белый, Федор Сологуб, Василий Розанов, Георгий Чулков, Михаил Добужинский, Константин Сомов, Вера Комиссаржевская, Всеволод Мейерхольд, Михаил Кузмин, Сергей Судейкин и многие другие.

Атмосфера своеобразного «жизнестроительства», культивируемого на «башне», соединявшая артистические импровизации и сократические диалоги, поэтические чтения и мистицизм, вплоть до спиритических сеансов, не только отражала творческие искания Иванова, но и была ему жизненно необходима. Он был внимательный слушатель и красноречивый оратор. «Он не столько вынашивал идеи или даже инициировал их, сколько «обогащал» услышанное и увиденное – очерчивал поле проблемы и делал ее реальной», пишет о Вячеславе Иванове его исследователь Василий Толмачев.

17 октября 1907 г. скоропостижно скончалась от скарлатины Лидия Зиновьева. Их творческий союз распался, что стало для поэта переломным моментом в жизни. Через два с половиной года Иванов начинает жить со своей падчерицей, дочерью Зиновьевой-Аннибал, Верой Шварсалон, а летом 1913 г. он женится на ней.

Соборность и мистический анархизм

Первая книга стихов Иванова «Кормчие звезды» вышла в Петербурге в 1903 г. и прошла почти незамеченной. Вторая, опубликованная через год в Москве «Прозрачность», создала ему имя среди символистов; третья – «Эрос», посвященная влечению Вячеслава Иванова к поэту Сергею Городецкому, выходит в 1907 г. Поэтический двухтомник Сог ardens, посвященный памяти Лидии Зиновьевой-Аннибал, вышел в Москве в 1911–1912 гг. и закрепил его признание в литературе. За ним последовал сборник «Нежная тайна», напечатанный в Петербурге в 1912 г. Позднейшие стихи Иванова были собраны лишь посмертно.

Чуткий к исканиям современников, Иванов рассматривал свое время как растянутое между полюсами индивидуализма и соборности. В статье «Кризис индивидуализма» Иванов отмечает упадок индивидуализма и «поворот к полюсу соборности┘». Вот как он определяет кредо индивидуализма: «Служи духу, или твоему истинному я в себе, с тою верностью, какой ты желал бы от каждого в его служению духу, в нем обитающему, – и пусть различествуют пути служения и формы его: дух дышит, где хочет». Индивидуализм означает свободу, бунт и различение. Но по Иванову он-то и несет в себе истинные возможности соборности. Он приветствует замечание протоиерея Сергия Булгакова, что подлинным символическим переводом слова «религия» (religio) является «соборность».

Соборность для Иванова это прежде всего связь с духовным опытом предшественников. «Прежде всего, – пишет Иванов в своей статье «Кризис индивидуализма», – пусть научатся живущие, как встарь, поминать отошедших. Недаром же Владимир Соловьев наставлял нас ощутить и осмыслить живую нашу связь с отцами, тайну отечества в аспекте единства и преемства».

В петербургской квартире – «башне» Вячеслава Иванова, которая стала центром поэтических, философских и религиозных собраний, Иванов с женой хотели видеть прообраз будущих «соборных» общин. «Соборность» проповедовалась и в семейной жизни – памятником этих трудных опытов осталось стихотворение «Нищ и светел».

В этот период Иванов развивает созданную Георгием Чулковым доктрину «мистического анархизма». Эту доктрину он относит к той области духовного делания, которую называет «одегетикой», то есть «философствованием о путях свободы». На почве «соборности» произошел и знаменитый «раскол в символистах» 1907–1908 гг. Иванов и первоначально Блок поддержали доктрину «мистического анархизма» Георгия Чулкова; Брюсов и Белый выступили против.

Требование безграничной внутренней свободы, или анархии, императивно в ивановской трактовке мистицизма. Анархия для него понятие метафизическое, и он полемизирует с анархистами, не делающими из него последних выводов. «Истинная анархия есть безумие, разрешающее основную дилемму жизни «сытость или свобода» – решительным избранием «свободы»┘ Анархия, если она не хочет извратиться, должна самоопределяться как факт в плане духа┘» Воплощением этих идей Иванова являются духовные общины, продолжающие древнюю войну с миром, поющие «новый дифирамб безымянному богу», рождающие новых трагических героев и титанов, ибо «трагедия происходит в глубинах духа». Иванов полемизирует также и с религиозными мыслителями, считающими, что можно быть мистиком, не настаивая прежде всего на своей неограниченной внутренней свободе.

Далее он ставит вопрос о том, как относятся мистика и анархия к двум смежным сферам культурной жизни – религии и политике. Поскольку религия и политика устанавливают обязательные нормы помимо тех, которые метафизически заложены в глубинах человеческого сознания и тем самым ограничивают человеческую свободу, Вячеслав Иванов отвечает им решительным отказом в праве определения для мистика этих норм и границ. Как в области религиозной, так и общественной Иванов отстаивает принцип полного внутреннего самоопределения без навязанных и предрешенных ограничений. Религию Иванов понимает «как жизнь и внутренний опыт, как пророчество и откровение», а «общественность – как становящуюся соборность».

Идеал Иванова – «соборное единство» и «соборное творчество» – парадоксальным образом связан с индивидуальным дерзанием испытателя духа. Ивановская соборность христианская, но и иная непредсказуемая и всеохватная, христианство же (как выяснилось из известного разговора Иванова с Иннокентием Анненским) актуально лишь «в пределах солнечной системы». «Нет необходимости говорить, – пишет Василий Толмачев, – что отношение Иванова к соборности не церковное, а мистическое; подобно многим сторонникам «нового религиозного сознания», он анархически воспринимает «внешние» формы церковности как исторические «искажения» и даже «язычество». (Отметим: через десять лет, в статьях, написанных после 1915 г., Вячеслав Иванов вернется к более традиционному истолкованию христианства и церковности).

Кроме того, соборность Иванова сугубо плюралистична. В статье «О неприятии мира», опубликованной в 1906 г., он разрабатывает излюбленную идею духовных общин. «Внешнюю форму соборной связи, единственно приемлемой для мистического анархизма, но тем более ему желанною, были бы общины – союзы мистического избрания┘ »

Вслед за Ницше, писавшим об органических и критических эпохах, Иванов в сходном ключе различал статичные эпохи и динамичные эпохи становления. Статичные эпохи видятся ему как завершенные и стилистически целостные, в них соборное начало выражает себя легко и непринужденно, и открыто звучит музыка соборной души. Эпохи становления, напротив, несут в себе дробленность и диссонанс, разрыв между миром явленным и затаенной внутренней жизнью.

Интимное, келейное, демотическое

Связь между глубинным человеческим «я» и соборным началом прослеживается в анализе типов искусства, предложенном Вячеславом Ивановым в его статье 1904 года «Копье Афины».

Эпохи становления, утверждает Иванов, являются по необходимости эпохами малого искусства, в котором он видит три преобладающих типа. Это прежде всего демотическое искусство (demotic – народный, простонародный), которое в отличие от всенародного имеет дело не с завершенной и цельной, а со становящейся и еще не определившейся народной душой, «в то время как творец искусства всенародного┘ говоря себя, непосредственно говорит народную душу». Примерами демотического искусства являются «Евгений Онегин» и «Дон-Кихот», а также «почти вся поэзия римлян».

Два других типа искусства, характерных для эпох становления, Иванов обозначил как искусства интимное и келейное. В интимном искусстве живописец – только живописец, музыкант – только музыкант, оно пассивно по отношению к общим целям культурно-исторического движения, и лишь чисто эстетические прозрения и открытия совершаются в его замкнутом круге. Напротив, келейное искусство замкнуто и цельно, это катакомбное искусство пустынников духа. Здесь в предельных глубинах духа свобода переходит в необходимость, а пророческое дерзновение – в пророческое подчинение.

Если в 1905–1907 гг. Иванов определял духовный кризис европейской культуры как «кризис индивидуализма», которому должна противостоять религиозная, «органическая эпоха» будущего, и в его работах дионисийские и христианские символы переплетаются равноправно, то с 1907 г. дионисийская идея теряет у него самостоятельную роль. Иванов переходит к размышлениям о религиозно-мистической судьбе человечества, мировой истории и России. История России ХХ века для позднего Иванова – трагическая загадка. Русская революция пугает его своей оторванностью от «основ бытия». «Целостное самоопределение народное не может быть внерелигиозным, – пишет он в 1917 году в журнале «Народоправство». – Революция не выражает целостного народного самоопределения».

В 1920 г. после смерти от туберкулеза Веры Шварсалон Иванов с дочерью Лидией и сыном Дмитрием уезжает в Баку. В 1924 г. Иванов ненадолго приезжает в Москву, но затем навсегда покидает Россию и поселяется с сыном и дочерью сперва в Павии, потом в Риме. С ними живет Ольга Александровна Дешард (Шор), сохранившая и издавшая наследие Иванова. Он умер в Риме в 1949 г.