От мифа к другому мифу

Родиной русской философии является по преимуществу Арбат, а русская философия по праву и по факту своего рождения – московский феномен. И тем отраднее, что в сердце Арбата, во дворе дома № 33 в день рождения Алексея Федоровича Лосева 23 сентября при большом стечении народа ему был открыт памятник работы заслуженного деятеля искусств России Василия Герасимова.

Здесь Лосев жил с 1942 года, после того как в его дом на Воздвиженке попала фугасная бомба и большая часть библиотеки и архива, не говоря уже о личном имуществе, обратилась в пепел. Тогда среди прочего погиб и второй полный перевод «Эннеад» Плотина, первый сгинул в подвалах Лубянки во время ареста в 1930 году.

Памятник Лосеву вполне можно назвать памятником Воину Сопротивления мыслью. Будучи вполне официально советским профессором еще с 1919 года, Лосев так умело сохранял мощное и раскидистое древо своей мысли, что потуги советской философии рядом с ним выглядели чертополохом. Корни этого древа в учениях Платона и Плотина, исихастских спорах Византии времен святителя Григория Паламы.

Серьезность «Краткого курса истории ВКП(б)» выглядела тоже по-своему средневековой, но лосевский миф по-другому серьезен, да и Средневековье было другое, как бы старого обряда. Вообще Лосев в своей черной шапочке (была ли она знаком принятого им в 1929 году монашеского пострига?) напоминал старообрядческого Аввакума или же беспоповца, хранившего и длившего в себе память о безвозвратно утраченной святыне. Лосев как-то сказал Павлу Васильевичу Флоренскому: «Я ведь литургию помню, я ее каждый день про себя читаю».

Имяславец, философски разработавший учение об Имени Божием, не принятое Синодом Русской Православной Церкви, он в 1927 г. отверг Декларацию митрополита Сергия (Страгородского) о лояльности Церкви советской власти. Он стал одним из «непоминающих», чем, по сути, поставил себя вне дозволенной Церкви, а значит и вне закона. После дерзкого поступка – издания в 1930 году бесцензурного варианта книги «Диалектика мифа», тираж которой был немедленно уничтожен, Лосев оказался в подвалах Лубянки, где проходил по делу «истинно-православной Церкви». Ссылка и принудительные работы на строительстве Беломорско-Балтийского канала – такова цена за право мыслить без указки.

Философия того времени насквозь идеологична. В 1930-е годы ею заправляют «сталинские академики» – Митин, Константинов, Юдин. Лосев тоже не чурается идеологии. Он прекрасно понимает, что от мифа можно уйти только к другому мифу: «Едва теплющаяся лампадка вытекает из православной догматики с такой же диалектической необходимостью, как царская власть в государстве или как наличие просвирни в храме и вынимание частиц при литургии. Зажигать перед иконами электрический свет так же нелепо и есть такой же нигилизм для православного, как летать на аэропланах или наливать в лампаду не древесное масло, а керосин».

«За сатанистов не молятся. Их анафематствуют», – скажет он совсем по другому поводу в статье, посвященной философскому мировоззрению Скрябина и написанной им еще в начале 20-х годов. Именно в то время скрябинский «Прометей», предваренный словами Луначарского, становится музыкальной визитной карточкой новой эпохи.

Философ писал о себе: «В религии я всегда был апологетом ума, и в мистически-духовном и в научно-рациональном смысле, в богословии максимальный интерес я имел всегда почти исключительно к догматике, как к той области, которая для богословствующего христианина есть нечто и максимально разработанное в Церкви и максимально достоверное, в философии – я логик и диалектик, «философ числа», из наук любимейшая – математика, филологией-то я занимался почти исключительно классической».

В Париже мне привелось видеть экземпляр «Философии имени» Лосева с карандашными пометками на полях архимандрита Евфимия (Вендта). Он пытался перевести на язык церковной догматики лосевские триадологические построения. Хотя Лосев и писал, что только «человек без роду и племени, ненавидящий все родное и интимное, убийца близких и родных, может уничтожить догмат о троичности», все же в его философских трудах не следует видеть «эзопова» выражения богословских истин. У философии свой язык и свои задачи.

Алексей Лосев – наследник славянофилов и Соловьева, а они считали, что в мысли философа отражается «характер господствующей веры». Но отражается не зеркально, а художественно. Поэтому и философия религии в определенном смысле неотделима от эстетики как сферы выражения сущности вещей (той сферы, которой посвятил себя поздний Лосев, получивший от Горбачева Государственную премию СССР за восемь томов «Истории античной эстетики»). Философия религии видит в религии больше, чем сама религия в себе, она дерзает определять ее «доброкачественность» (мысль наверняка покажется еретичной для богослова!).

Музыкальной словесности православия Лосев противопоставляет скульптурность католичества. В первой он видит «умную (а не телесную) воплощенность апофатической Бездны в умном же (а не в скульптурно-телесном) слове и воплощенность этого слова в живописном, то есть «иконографическом образе». В 1929 году власть заставляет замолчать колокола, а Лосев пишет о немыслимости православия без колокольного звона, где «апофатизм неистощимо изливаемых энергий Первосущности и протекание сердечных и умных глубин соединяется со вселенскими просторами космического преображения и с высшим ликованием софийно-умно спасенной твари».

Здесь слышится не только голос Паламы, но и голос Шпенглера. Не стоит забывать о том, что Лосев – свидетель Серебряного века, участник религиозно-философских собраний, человек эпохи модерна. Он может «идейно» анафематствовать платонизм, но посвятить всю жизнь его исследованию, переводу текстов, их систематизации. Не случайно умный и тонкий исследователь творчества Лосева Виктор Троицкий назвал его «русским Проклом».

Определить – значит ограничить. Определить – значит найти место. Но в отличие от «русских Ницше» и «русских Кантов» место у Лосева теперь уже есть. Оно на Арбате. Именно там стоит ему памятник.