Вера Чайковская Блистательные заметки писателя, эссеиста и политолога Владимира Соловьева, посвященные замечательному знатоку итальянской живописи Павлу Муратову (см. «НГ-EL» от 05.02.25, «Магическая проза и глухое забвение»), меня, признаться, несколько всколыхнули. В той части, где они касаются Леонардо да Винчи. Понятно, что никому не хочется говорить банальности. Хочется удивлять, в особенности находясь под защитой такой «крепости», как Павел Муратов, который Леонардо не жаловал. Соловьев с ходу отбрасывает «Мону Лизу», признанный шедевр художника, на мой взгляд, один из лучших женских портретов вообще. О дате завершения картины спорят, но я взяла наиболее вероятную. Представлять землян в будущем на каком-нибудь «космическом» фестивале могут, на мой взгляд, фаюмский портрет «Юноши в золотом венке» (из серии погребальных портретов в римском Египте I–III веков, названных так по месту первой крупной находки в Фаюмском оазисе в 1887 году) из Государственного музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина (ГМИИ им. А.С. Пушкина) и «Джоконда» (она же «Мона Лиза») из Лувра. Выбор, как понимаете, субъективный.
Почему же Соловьев ее отбрасывает? Оказывается, она превратилась в китч «из-за всех этих открыток, шкатулок, маек с весьма приблизительным воспроизведением лукавой дамы с блудливой улыбкой на лице». К характеристике героини портрета я еще вернусь. Сейчас меня волнует другое. При чем здесь Леонардо и его картина? Давно известно, что человечество все свои драгоценности склонно превращать в ходовой товар, разменную монету, а иногда просто любит похулиганить и выпендриться за чужой счет. Подрисовать, например, копии леонардовского шедевра усы и бородку, как сделал скандальный Марсель Дюшан.
Вот и картины Эрмитажа, как я слышала, будут теперь воспроизводиться на банковских картах. Значит, и они станут китчем? А смешные, а порой и пошловатые «сюжетики» современной рекламы, обыгрывающие русскую классическую литературу, тоже превращают ее в китч? И Пушкин, который активно участвует в нашей повседневности и отвечает за все деловые и житейские упущения? Кто будет исправлять наши ошибки, Пушкин, что ли? Пушкин, вошедший в анекдоты еще при жизни, когда, как помним, бездельный гоголевский персонаж был с ним «на дружеской ноге» и глубокомысленно переговаривался: «Ну что, брат Пушкин? – Да так, брат, – отвечает бывало, – так как-то все…» И это тоже мешает нам к Пушкину пробиться? Ну, нет! Наплевать на рекламу, анекдоты и гримасы модных авторов, которым чужие лавры не дают покоя. Они только оттеняют подлинное! Самое безобидное в этом ряду – жанр «вольных копий» (в кино и литературе – ремейков). Но и следование за знаменитыми картинами знаменитых художников сам Леонардо в своих заметках не одобрял, считая подражателей внуками, а не сыновьями природы. Учиться нужно у нее, а не подражать чужим успехам. Вот взгляд мастера.
«Джоконда» – на мой взгляд, лучшее живописное произведение Леонардо. Отбросить эту картину – то же самое, что отбросить «Горе от ума» Грибоедова, также почти целиком вошедшее в народный лексикон. Тогда гениальный драматург останется едва ли не графоманом. С Леонардо такого не произойдет. Но исчезнет самое прекрасное и самое загадочное его (а возможно, и в мире) произведение. Мне вспоминается, как в 1974 году в ГМИИ им. А.С. Пушкина стараниями Ирины Антоновой была выставлена «Джоконда». И еще я видела ее в Лувре. Впечатления незабываемые.
Теперь об облике и улыбке героини. Облик утонченно прост – ни какого-то особенного наряда, ни украшений, ни горделивого поворота головы, как это было в знаменитом, более раннем леонардовском портрете Чечилии Галлерани («Дама с горностаем», около 1490 года), в будущем графини, а тогда фаворитки герцога Миланского, изображенной на глухом черном фоне. Мона Лиза Герардини – жена флорентийского торговца, но дело не в социальном положении. Облик прост, как упоительно просты изображения мадонн в работах Леонардо. Это уже не слишком юная, но живая и прелестная женщина с полуулыбкой на устах и загадочным пейзажем со скалами и реками за спиной. Мир совершенно фантастический. Алексей Лосев в «Эстетике Возрождения» (1978) считал эту улыбку «бесовской». Соловьев считает улыбку «блудливой». Оставим это суждение на его совести. Мне-то кажется, что именно ускользающая улыбка и этот дымчато-туманный пейзаж за спиной героини переводят портрет в разряд не просто реализма, «познающего» природу, а какого-то подлинного озарения, ошеломительного прыжка, когда художник не «подражает» природе, как советовал Аристотель, а становится ее соперником. А это и есть истинная задача живописца, о которой читаем в записках Леонардо об искусстве. Нечто похожее на эту улыбку можно, пожалуй, увидеть на губах архаических античных кор (тип древнегреческой скульптуры) Акрополя – она так же загадочна и предъявляет миру какой-то неясный и неопределимый вопрос.
Но где же тут бесстрастный «интеллектуализм», о котором твердит Соловьев? Леонардо, мол, «слишком умен» для живописца. Интересно, что у Алексея Лосева прямо противоположный взгляд на художника. Для Лосева Леонардо – это «малообразованный» человек, правда, с большой интуицией, а его суждения достаточно примитивны в сравнении с высоким неоплатонизмом и «божественными эманациями» в трактатах любимых Лосевым возрожденческих философов-неоплатоников. Если это и неоплатонизм, то вполне земной, опирающийся на человека и материальную основу жизни. Именно изучение античной философской традиции, по Лосеву, давало право на то, чтобы слыть интеллектуалом, а Леонардо эта традиция почти не затронула. Тут надо сказать, что Леонардо и не позиционировал себя как философа и не оставил всеобъемлющих философских трактатов. Он был практик, делатель. Вершин он достиг в живописи, а не в философии. А художникам он оставил записки не о «высоком» и «божественном», а о реальном и живом творческом процессе, причем эти его мысли необыкновенно интересны и по-своему глубоки.
Недаром во всех созданиях Леонардо Лосев видит смущающую его двойственность – «сухость и рациональность» наряду с «подозрительной неопределенностью, двусмысленностью и даже откровенной туманностью». Ага, вот и «туманность», которой не заметил Соловьев, заявляя, что главный недостаток произведений Леонардо в том, что тот ничего не оставлял недоговоренного. Оставлял, и еще как. Парадоксально, но Лосев в своей трактовке нащупывает нечто очень важное для живописного мышления Леонардо. Откуда же эта «двойственность»?
Следует заметить, что было одно философское имя, которое Леонардо, говоря словами Пушкина, «из опалы исключил». Это философ раннего Возрождения Николай Кузанский (Кузанец) со своим знаменитым трактатом «Об ученом незнании» (1440). Кузанец развивает мысль Сократа о том, что ему известно только то, что он ничего не знает. Тот же Лосев пишет о двух эстетических тенденциях Кузанца: все на свете представлять геометрически и все на свете представлять как уходящее в бесконечную даль. Как это похоже на Леонардо, объединившего в своих картинах видимое («геометрическое») с таинственным и непостижимым.
Мне кажется, что художественный принцип Леонардо, в наибольшей полноте воплощенный в «Моне Лизе», – это некая свободная живописная метафора «ученого незнания». Мастер в своих заметках призывает живописцев тщательно изучать природу, быть «универсальными», как она. Но одновременно он понимает, что природа загадочна и полностью не открывается даже самому пристальному взгляду. Отсюда его «сфумато» (от итальянского sfumato – «затуманенный, неясный, расплывчатый») – он советует художникам объединять свет и тени на картине «без черты или края, как дым». Это некий образ фантастичности и бесконечной изменчивости мира, который, конечно, нужно «изучать», но он при этом постоянно скрывается в дымке «незнания». Леонардо пишет о художнике, который столь тщательно изучал предметы у себя дома, что, выйдя на улицу прогуляться, не узнавал своих родственников и знакомых, считавших, что он на них обижен. Этот смешной эпизод он наверняка «срисовал» с самого себя, не страшась определения «чудака». Но этого мало. Природу нужно изучать не только с помощью тщательного визуального рассматривания предметов, математических измерений, циркуля и линейки. Все это необходимо для «знания». А как соприкоснуться с «незнанием»? Нужно рассматривать всякую ерунду и мелочь, не попадающие на картины, – запачканные стены, смеси металлов, пепел, облака, грязь после дождя. Для чего? Оказывается, все это дает подобие фантастических пейзажей, битв, быстрых движений странных фигур, выражений лиц, одежды и прочего. Леонардо заключает, что «неясными предметами ум побуждается к новым изобретениям». Вот он – фантастический пейзаж в «Моне Лизе», дающий простор человеческому воображению и открывающий дорогу к «незнаемому», к макрокосму, скрытому в каждом пустяке, даже в грязи.
Этика Леонардо чрезвычайно строга и аскетична. Художник, по его мнению, должен быть отшельником. Тогда его не отвлечет «болтовня» приятелей и прочие житейские обстоятельства. Как-то почти неизвестны имена его друзей или возлюбленных. Судя по всему, он и впрямь был необычайно одинок. Самое при этом странное, что среди гениальных живописцев и людей творческих довольно много последовавших его советам. Это и наш Александр Иванов, и Ван Гог, и отчасти Амедео Модильяни. Пушкин писал, обращаясь к Поэту: «Ты царь: живи один. Дорогою свободной / Иди, куда влечет тебя свободный ум».
Да и в современной России довольно много живописцев, известных и не очень, которые затворились в мастерских на Масловке или на чердаке, как в кельях, и целиком отдались творчеству. Подобный «высокий» душевный настрой позволил Леонардо создать свой шедевр.
А в заключение я скажу, что увез он портрет из Италии, откуда уехал во Францию, вовсе не потому, что картина не была закончена. Думаю, что была. Но для Леонардо «доблесть» живописца, который своими произведениями остается в веках, превышает «доблесть» богатого человека. Леонардо, судя по всему, не получил предназначенный ему за «Мону Лизу» большой гонорар от мужа портретируемой – богатого коммерсанта. Зато теперь картина висит в Лувре, прославляя и маэстро, и музей.
комментарии(0)