Певец несовершенства

Георгий Иванов навсегда остался петербуржцем. Фото Евгения Никитина

Невероятно до смешного

Любители поэзии, в частности, творчества Георгия Иванова получили подарок. Через 15 лет после первой книги Андрея Арьева о поэте «Жизнь Георгия Иванова: Документальное повествование» вышла новая, подводящая итоги его разысканиям, – более полная, с углубленным анализом жизни и творчества, с пристальной сверкой рукописей и писем, находящихся в архивах как России, так и Франции и США, с включением в предмет рассмотрения неизвестных доселе архивных материалов. 

Тем, кто читал первую книгу, бросится в глаза то новое, что добавил автор. Например, дополнения в рассказе о личной жизни поэта и его спутницы, Ирины Одоевцевой. Оказывается, оба, до того как обрели друг друга, уже вступали в брак. У обоих эти союзы были краткосрочны, но любопытно, что от первой жены-француженки Габриэль Тернизьен у Иванова была дочь Елена (родилась в 1918 году и в 1919-м с матерью уехала во Францию); судя по всему, в сознательном возрасте дочь своего отца не видела, но всю жизнь носила его фамилию. В книге есть фотографический портрет Елены Ивановой 1947 года – поразительно, как дочь похожа на отца, не только чертами, но и ироничностью взгляда. Еще из нового: Георгий Иванов и Ирина Одоевцева несколько раз расходились и снова сходились (неизвестно, оформлялось ли это официально). Вообще «маленькую поэтессу с огромным бантом», как сама себя называла Одоевцева, Арьев в книге уподобит Манон Леско, соответственно Георгий Иванов был при ней кавалером де Грие. Влюбившись в юности, поэт пронес чувство к подруге, что называется, до гробовой доски, посвятил ей несколько лирических шедевров, а на смертном одре обратился к тем, кто ценил его как поэта, с запиской-молением: «Позаботьтесь о моей жене, Ирине Одоевцевой. Тревога о ее будущем сводит меня с ума. Она была светом и счастьем моей жизни...».

Книга Арьева предваряется предисловием «До всего» и состоит из трех глав: «Закат над Петербургом (1894–1922)», «Парадиз над бездной (1922–1938)» и «Если плещется где-то Нева (1939–1958)». Собственно, в этих трех главах и уместились три периода жизни Георгия Иванова – с рождения до отъезда в эмиграцию, от начала эмиграции практически до Второй мировой войны и от начала Второй мировой до смерти.

Георгий Иванов прожил 64 года, и исследователь показывает, как он взрослел, как из «поэта без свойств», чей голос был мало различим в плеяде блестящих стихотворцев (Блок и Гумилев, Ахматова и Мандельштам, Цветаева и Пастернак, Маяковский и Есенин – все они были современниками), вырастал поэт со своим лицом, сказавший о своей эпохе, может быть, самые главные, самые трагические слова.

Хочу предупредить читателя: книга нелегкая для чтения, дотошный исследователь стремится проследить становление поэта, его связи с коллегами, его возможные ассоциации и первообразы во всем их многообразии. Колоссальная эрудиция порой заводит исследователя в литературоведческие лабиринты, из которых обычному читателю не так-то просто выбраться. Однако если вчитаться, все становится на свои места. Рано начавший поэтическое плаванье (первый сборник 17-летнего Георгия Иванова «Отплытье на о. Цитеру» вышел в 1911 году) недоучившийся кадет сразу окунается в суетливо-журнальную и богемно-артистическую жизнь Северной столицы, начинает печататься, входит по приглашению Гумилева в «Цех поэтов», объединивший акмеистов, и – одновременно – посещает Блока, на всю жизнь остается околдованным и его личностью, и его стихами. В поздних ивановских стихах можно услышать и «блоковские мелодии», и «блоковские прозрения», и «блоковское отчаяние». Владислав Ходасевич, оставивший об Иванове весьма недоброжелательный отзыв (в передаче Юрия Терапиано): «... Он горд, вздорно обидчив, мстителен, а в своей ругани – убийственно зол», в самом начале поэтической работы поэта высказал о нем прозорливейшую догадку, впоследствии в полной мере оправдавшуюся: «Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве что случится с ним какая-то большая житейская катастрофа...». Надо сказать, что нагаданная «большая катастрофа» случилась со всеми, не все вышли из нее невредимыми, кто-то растерял что имел. С Ивановым же случилось другое: погрузившись на самое дно нищеты и отчаяния, проживая в послевоенные годы в Старческих домах, на иждивении у французского правительства, без друзей и близких рядом, болея, спиваясь, он отразил случившуюся Катастрофу в простых, точных и горьких стихах. На задней обложке книги Арьева помещено одно из таких стихотворений (1941):

... Невероятно до смешного:

Был целый мир – и нет его...

Вдруг – ни похода Ледяного,

Ни капитана Иванова,

Ну абсолютно ничего!

Упомянутый в стихотворении капитан Иванов (Тринадцатый) – герой Русско-японской войны, сражавшийся затем в рядах Добровольческой армии Деникина... Типично ивановский оборот – «невероятно до смешного», ибо так невероятно и чудовищно случившееся с людьми и страной, что трагедия может представиться комедией... За десять лет до этого поэт напишет нечто, что сегодня назвали бы «троллингом»:

Хорошо, что нет Царя,

Хорошо, что нет России,

Хорошо, что Бога нет.

Только желтая заря

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.

Хорошо, что никого,

Хорошо, что ничего,

Так черно и так мертво,

Что мертвее быть не может

И чернее не бывать,

Что никто нам не поможет

И не надо помогать.

Андрей Арьев. Был целый мир: Книга о Георгии Иванове.– СПб.: Нестор-История, 2024. – 536 с.

В мировой литературе того времени Андрей Арьев со свойственной ему эрудицией нашел множество примеров подобного пессимистического взгляда на мир. Но мне хочется привести здесь высказывание из «Психологии искусства» Льва Выготского о трагедии: «два развивающихся в ней плана замыкаются в одной общей катастрофе, которая одновременно знаменует и вершину гибели, и вершину торжества героя».

После войны жизнь «четы Ивановых» резко ухудшилась. Они потеряли все: дачу в Биарицце, отнятую фашистами, а потом разбомбленную американской авиацией, имущество – среди прочего ценнейшие рукописи и письма Блока и Гумилева, а также элементарные средства к существованию. Кормились в основном за счет пожертвований «на бедность» со стороны богатых или сердобольных соотечественников и гонораров, получаемых Георгием Ивановым из-за океана от редактора нью-йоркского «Нового Журнала», где публиковались его стихи. За супругами тянулся шлейф «коллаборантства». Сотрудничали ли они с фашистами, проживая в «оккупированной зоне»? В своей первой книге Арьев категорически отрицал «коллаборантсво», в новой – его позиция более обтекаема. Все же многие эмигранты первой волны связывали с победой фашистов падение ненавистного сталинского режима, некоторые (Мережковский, Шмелев) открыто приветствовали приход фашистов, были и те, кто сотрудничал в фашистских органах печати. Доказательств «сотрудничества» Иванова–Одоевцевой с оккупационными властями нет, но... есть слухи, и Арьев оставляет вопрос открытым.

Поэт умер в Старческом доме для апатридов на юге Франции в Йере, где и был первоначально похоронен. В 1963 году его прах перезахоронили на русском кладбище под Парижем, в Сент-Женевьев-де-Буа.

В конце этой рецензии мне хотелось бы привести одно четверостишие из стихотворения Георгия Иванова «Распыленный мильоном мельчайших частиц…» (1954), посвященного Ирине Одоевцевой:

И опять, в романтическом 

Летнем саду,

В голубой белизне 

петербургского мая,

По пустынным аллеям 

неслышно пройду,

Драгоценные плечи твои 

обнимая.

В неком сомнамбулически миражном будущем поэт мечтает белой петербургской ночью снова пройти по Летнему саду со своей подругой. Петербург, белая ночь, Летний сад... Все эти реликвии прошлого не ушли из его сознания, он жаждет их повторения как того – возможно, единственного, что ему было дорого в жизни... Неудивительно ли, что, живя в другой стране, поэт остался россиянином и петербуржцем?!

В завершение нужно сказать, что книга Андрея Арьева прекрасно оформлена, у нее строгий красивый переплет, она снабжена всем необходимым полиграфическим инструментарием: подробной биографической канвой; краткой библиографией, включающей книги самого Георгия Иванова и книги о нем; обширным фотоальбомом; списком иллюстраций и, наконец, именным указателем. Знаю, что автор переживал из-за отсутствия фронтисписа в некоторых экземплярах. На мой взгляд, это не умаляет заслуги издательства, выпустившего прекрасную книгу в прекрасном оформлении. Поздравим Андрея Арьева и читателей с ее выходом!

Ирина Чайковская

Пепел от сожженья

Начну с личного воспоминания: когда я попросил питерского историка литературы и прозаика Андрея Арьева подписать «Жизнь Георгия Иванова», тот сразу достал файл с правками и, прежде чем поставить автограф, скрупулезно внес в книгу все исправления. И подобной педантичностью и требовательностью к себе сразу же вызвал мою симпатию. Она подтвердилась и в дальнейшем, например, в осуществленных под его редакцией переизданиях стихов Иванова или в объемистом томе писем. Подтвердилась она и в новой биографии поэта, прозаика и мемуариста Георгия Иванова (1894–1958). 

Арьевым описывается детство своего героя, учеба в кадетском корпусе, совпавшая с поэтическим дебютом. Последующий уход из корпуса был связан не столько с неуспеваемостью, сколько с, возможно, еще подсознательным, пониманием Иванова, что он не способен ни к какой работе, кроме стихотворческой. Иванов начинал как эгофутурист, затем примкнул к акмеистам Гумилева. Пять лет спустя после революции, имея к этому времени шесть изданных книг, 26 сентября 1922 года эмигрировал в Германию (на три дня раньше отплытия знаменитого «философского» парохода). Из Берлина месяцем позже перебрался в Париж. Именно в зарубежье полностью раскрылся его гений, сделав Иванова «королем поэтов», хотя сам он думал иначе: вместе с другими изгнанниками лишь «ласково кружимся в вальсе загробном, / На эмигрантском балу». В чем особенность ивановской поэзии? Мэтр чувствовал несовершенство мира. В стихах он стремился преодолеть «уродство» бытия сначала при помощи предельного эстетизма, а затем (не отрицая красоты) посредством этики.

Друг друга отражают зеркала,

Взаимно искажая отраженья.

Я верю не в непобедимость зла,

А только в неизбежность пораженья.

Не в музыку, что жизнь мою

 сожгла,

А в пепел, что остался от 

сожженья.

Подробно останавливается Арьев и на обвинении поэта частью эмиграции в сотрудничестве с нацистами. Подобный оговор основывался на в прямом смысле «испорченном телефоне». Лето 1940-го Георгий Иванов с супругой Ириной Одоевцевой проводил в Биаррице, где организовывал светские приемы, о которых сообщалось в местной периодике. Знакомый Иванова беллетрист Юрий Фельзен как-то посетил его, о чем написал на фронт общему другу поэту и критику Георгию Адамовичу, присовокупив вырезку из газеты. По мнению историка, послание Фельзена достигло адресата с опозданием, когда Франция капитулировала, и он решил, что ивановские приемы происходят с участием гитлеровцев. Сложно сказать, «был ли Адамович так наивен, что не смог разобраться, к какому времени относится присланный ему текст, или намеренно интерпретировал его в худшую сторону». Следует также иметь в виду, что когда после войны прозаик Марк Алданов, занимавшийся распределением гуманитарной помощи, попросил автора «Одиночества и свободы» подтвердить или опровергнуть обвинение, тот затруднился однозначно ответить… Не смутил эмигрантскую общественность и того же Адамовича факт, что ни Иванов, ни Одоевцева не печатались в оккупационной периодике. Касается Арьев и прозаического наследия поэта, в том числе мемуарной книги «Петербургские зимы» и концептуально связанного с ней цикла очерков «Китайские тени». Точнее дискуссионного вопроса об их достоверности, также возникшего еще в эмиграции и остающегося открытым в современной исследовательской литературе. По мнению ученого, задача писателя в том, чтобы дать портреты элиты Серебряного века более убедительными, чем они представали в жизни, сделать их «крупнее, чем в жизни», если использовать образ, примененный литературоведом Львом Лосевым по отношению к Довлатову. Стремившийся к исторической достоверности Алданов отметил в рецензии, что хотя «есть неточности в деталях  Однако, независимо от случайных ошибок памяти или обмолвок, картина, данная в блестящей книге Г.В. Иванова, «исторически верна». Иными словами, как говорила (правда, по другому поводу) Зинаида Гиппиус, «у хорошего поэта не может быть плохой прозы».

К сожалению, в исследовании встречаются неуместные для серьезного научного труда публицистические высказывания (например, «укатила сивку мировая отзывчивость»), придающие ей дисгармонию. Они особенно не нужны в книге, герой которой признавался: 

Вновь сердце бьется, 

сердце просит 

Простой и ясной красоты.

Андрей Мартынов