Маски натуральные, разные, реальные

Герои встречаются нам в самых разных обличиях.  Коллаж Михаила Горбунова и Андрея Щербака-Жукова

Одна стоит на том, что это изобилие – свидетельство различий, которые нас всех, живущих на планете десятки тысяч лет, как раз и берегут, способствуя тому, чтоб мы сопротивлялись, менялись, развивались, чтоб мы и дальше, значит, как вид вот здесь остались. Другая возражает: не так уж мы различны, не так разнообразны, как сами о себе подчас воображаем. В любом из наших обществ, какое ни возьми, отыщутся такие, которых мы встречали, когда читали мифы, когда смотрели фильмы, когда, вставая с кресла, случайно замечали какое-то движение, рождавшее сначала невнятную тревогу, спадавшую позднее, едва мы понимали, что приняли за что-то, до ужаса чужое, свое же отражение на дверце комода. Но мы их всюду видим – те «памятные» лица, которые, конечно же, в реальности вот этой: «невидимой», вообще-то, и только в наших снах, в инстинктах и страстях играющей по-детски цветами и оттенками, – навряд ли будет правильно вот так именовать. Не лица это вовсе, а кое-что «потверже»: из камня ли, из дерева – из древности, наверное.

Крикливые и тихие, шутливые и дикие, ворчливые и властные, печальные и храбрые... Мы носим маски скромно, мы носим их притворно, мы носим маски гордо, мы носим их так долго, что вряд ли даже помним, а есть ли там хоть что-нибудь под масками у нас? Когда приходит время – хотя оно заранее о том не сообщает: является беспечно, под вечер, быстротечно, бывает, что навечно, бывает, что на миг, – мы эти маски, значит, снимаем осторожно / срываем театрально, бросаем прямо на пол / кладем на столик рядом. И если время терпит, то сразу же, конечно, другие надеваем. Мы можем быть Ребенком – наивным, простодушным, мечтающем о рае, чудесном Зазеркалье, о Нарнии с бобрами, волшебными мышами и трепетными фавнами, зовущими на чай. Мы можем там остаться лет этак на пятнадцать, на тридцать, тридцать пять, на сорок, шестьдесят... А можно до конца? – До самого? – Ага. – Ну, что же... можно, в общем. Запрета ведь такого – и всякого другого – к несчастью или к счастью, здесь, знаете ли, нет. – Запрета нет? А как же... Серьезно, что ли? Правда? Но это же прекрасно! И это, как ни странно, меняет нас внезапно, меняет многократно, оставив для порядка одну природу старой. А кем еще мы можем, помимо то есть Бога, быть в этой коллективной, не очень-то сознательной, точнее – бессознательной, вполне обычной жизни? Да кем угодно, в принципе – любым из архетипов, которые в начале двадцатого столетия Карл Густав Юнг в своих работах выделил, а психотерапевты и бизнес-консультанты, ученые этнологи, а также культурологи, писатели, историки, филологи, мифологи в течение последующих за тем десятилетий с восторгом или скепсисом, поспешно или бережно, успешно и не очень – по-своему, короче, – брались интерпретировать.

Большое путешествие, затеянное в книге, где каждый архетип подобен фотографии, растянутой, как майка, которую стирали в «неправильном» режиме, потом сушили феном, сканировали датчиком, опрыскивали чем-то, внося приметы времени, раскрашивали маркером, «состаривали» заново и обрамляли аркой, как храм или палатку, – такое путешествие показывает Жизнь сквозь призму достижений, открытий, откровений, возникших, среди прочего, из культов и мистерий. И в этом путешествии, начавшемся в пещере, где стены украшают наскальные сюжеты, вы видите их тени, очерченные светом горящего костра: стремительно живые, длиннющие такие, лохматые и плотные, изящные и твердые – они там пляшут, что ли? Кого-то призывают? О чем-то просят, может? Бегут вперед по кругу, подбрасывая руки, как будто намекая, что так оно и будет: в дальнейшем то есть, с нами...

Юлия Милович-Шералиева. Возвращение героя. Архетипические сюжеты, древние ритуалы и новые символы в популярной культуре.– М.: МИФ, 2024. – 240 с. (Сознание и архетипы).

Искателей в кроссовках с протекторной подошвой, которым вечно хочется куда-нибудь пойти. И Магов – этих тоже: без палочек, возможно, и даже без кулонов, но, скажем, в колпаках, верхушки у которых как будто смотрят в космос, а звезды на подоле широких балахонов волшебно намекают на таинства природы. И Воинов покажут – ну, знаете, таких – Героев без причины, которым очень хочется кого-нибудь спасти: они сильнее многих, смелее и быстрее, они в себе уверены, готовы к бою то есть, живут одним мгновением, заносчивы немного, оторваны от прочих, не видят дальше носа, но если вдруг на кончик, к примеру, сядет муха – прихлопнут, не поморщившись, и, да, всегда помогут. Потом Шутов покажут, чьи шуточки смешны, пока они не в нас, как из пращи, летят, а, скажем, в тех ребят: раскольниковых бледных и страшных франкенштейнов – Творцов и Бунтарей, безумных и беспутных, ну, или златопустов и хитрых дамблдоров – мошенников коварных с визиткой «Маг» в карманах, распутных Гедонистов (какой тут длинный список!) и Главного Правителя, которого, наверное, вы тут себе представили в костюме Королька, со свитой и дочуркой, что, в общем-то, не трудно, но слишком очевидно, а вы представьте лучше... ту женщину, допустим, в приталенном костюме, чей взгляд, как у кондуктора, прожжет дыру вот-вот, – она же в вашей школе/компании/столовой/таможне/гардеробе работает, возможно... Да и другие тоже, кого ни назови: у всех свои способности, свои карьеры, сложности, свои минуты славы, страстишки и пожары, свои пути куда-то, которые, однако, сливаются «внезапно» – таинственно и кратно – в один и тот же Путь.

Приглядываться к ним – Героям прошлых зим, Героям наших лет, живущим во дворцах, в мифических вселенных, романах или сплетнях, играющим в кино, театре и рекламе, транслирующих что-то с экранов на смартфонах, общественных трибун, недель высокой моды, – об этом, главным образом, она нас так настойчиво примерно всю дорогу, всю книгу то есть, просит. Как автор-проводник, который страстно хочет, чтоб мы не заблудились в исчезнувших местах, легендах и теориях, периодах истории, придуманных мирах.  Милович-Шералиева берется поразмыслить, когда и где возникли культурные барьеры, мешающие нам принять иные смыслы, и как же это вышло, что если архетипы действительно едины для каждого народа, и каждый из героев встречается все время, встречается везде, то Воин и Бунтарь, рожденные в Китае, в Японии, в Лаосе, – настолько не похожи на рыцаря Артура, Айвенго или Гуда?

Сравнения эпох, формаций и культур, героев разных стран, сюжетов и шагов, чудовищ и богов, характеров и троп, дорожек и дорог, примеров поведения для новых поколений, владеющих умами, сердцами, кошельками, – все это, если вдуматься, вопросы той природы, которая над ними, как мама над детьми, сурово нависает и, чмокая губами, кривится и вздыхает: она ведь тут, вообще-то, всегда за всех решает. Решает, что героев – как месяцев, не больше. Решает, что шагов, которые нужны, чтоб каждый персонаж сумел свой Путь пройти, – опять же, ровно столько: двенадцать, и не больше. Решает, наконец, какой избрать сюжет. Сценариев немного – природа полагает, что их, как и сезонов, – четыре, и не больше. Возможно, счетовод, бухгалтер или Крот (сосватанный Дюймовочке практичной серой Мышью и брошенный «мерзавкой» – натурой романтичной) сказал бы, что двенадцать – признаться, как-то хило. Не скупо ли для мира, ведущего отсчет со дня, когда Господь пустился в Свой Поход? А что до тех моделей, которых лишь четыре, то это – ну, вообще... она в своем уме?

На самом деле – да. Она в своем уме. Природа такова, что мы ведем вон ту, историю СВОЮ, творящуюся с НАМИ, творящуюся ТУТ, творящуюся кем – да ЭТОЙ же, конечно, единственной и честной, лишь НАШЕЙ, несомненной, оригинальной жизнью. Но разве же мы знаем, а правда или нет: ведем ли, и свою ли, и мы ли, наконец? По крайней мере, Борхес, цитируемый здесь, так видел перспективу, выстраивая схему, которая работает во всех без исключения художественных книгах. По мнению писателя, сюжетов этих было, как помните, четыре. На первый взгляд, пожалуй, действительно ведь мало. Но если приглядеться – там столько пертурбаций и столько комбинаций! Четыре архетипа описывают все, что может вдруг случиться, что будет непременно, а значит, бесконечно случаться и вершиться в украденных у жизни, придуманных самими, рассказанных давно, сейчас или потом, – во всех вообще историях, какие только были, появятся еще.

Итак, считаем вместе. Сюжет под первым номером откроет дверь в историю, которая построена на взятии-вторжении-борьбе-осаде города. Тут, впрочем, надо помнить, что «город» – это образ, в котором места столько, что он легко вместит и воинов отряд, забравшихся в коня у стен священной Трои, и Нарнии поля, и лодку старика, что плыл всю жизнь по морю, и душу рыбы той, что билась так свирепо, отчаянно и смело, как бился с жизнью он. Второй сюжет про путь, проложенный домой, который, как и город, вмещает сразу много: и собственно дорогу, и встречи, и преграды, и виды, и закаты, и, знаете ли, что?  Он может длиться год, а может только день и даже при желании случиться прямо здесь, внутри, а не снаружи, представ как возвращение к оставленному в прошлом, забытому, возможно, какому-нибудь чувству, какому-нибудь слову, какому-нибудь богу, а может быть, и чуду. Потом сюжет про поиск – история здесь тоже, как те, что до нее, петляет между образов, поскольку слово «поиск» огромно, как и все, включенное в него. И, наконец, тот самый – последний в списке Борхеса – сюжет, который, кажется, смутил своим названием и крепких атеистов, и хрупких с виду гностиков, а «верующих немного» – завел в тупик намеком. Четвертому сюжету он дал подзаголовок: «Самоубийство бога». Что Борхес в эту фразу на самом деле вкладывал, не совестно раздумывать в течение романа и сборника рассказов, поэмы, как у Гоголя, и длинного трактата. Милович-Шералиева трактует все «по-быстрому»: она на место бога спокойно ставит «всякого» – вполне себе «нормального», обычного героя, играющего в книге, спектакле или фильме решающую роль и доблестно, осмысленно идущего вперед, навстречу верной гибели от рук врагов каких-нибудь, стихий природных, может, а может быть, и бога – того или другого, «какого-нибудь» снова. Считал ли так сам Борхес? Сказать наверняка уже ведь и нельзя. Но если вспомнить робко, что Борхес был не только носителем фантазий, создателем теорий, любителем историй, скрывающих под масками вселенные и сказки, – но также и поэтом, а значит, верил в силу, взрывающую слово, то бог там был не гостем, зашедшим по ошибке, а кем-то, кого ждали, кого любили сильно: Кумиром или Магом, Творцом или Тираном, упавшим с пьедестала, уставшим слишком рано, сбежавшим или свергнутым, покончившим со схемой, в которую он был когда-то помещен. И тут мы возвращаемся к источнику всех ссор, взаимных обвинений, всех споров и волнений. Мы снова, как вначале, подходим к этой теме – прочтения истории, ее интерпретаций.