Собака Вера, или Умножение смыслов

Сергей Буров, Людмила Ладенкова. «Елка у Ивановых» А. Введенского как обнуление смыслов. – СПб.: Петрополис, 2023. – 440 с.

Главное обвинение энкавэдэшников поэту было филологически-конспирологическим: «культивировал и распространял поэтическую форму «зауми» как способ зашифровки антисоветской агитации». «Заумь» – изобретение футуристов, хотя и они ничего не шифровали. «Бессмыслица» Введенского – иной язык, требующий прочтения и восприятия поэтических смыслов. Тех, что не очевидны не только в изощренных сочинениях, но и в жизни. Поэтому мы часто не понимаем и происходящее, и друг друга. Или понимаем не сразу, домысливаем, переосмысливаем. «Авторитет бессмыслицы» сгущает и сдвигает смыслы, представляющиеся бессмыслицами, из них создавая неожиданную реальность. Читатель воспринимает ее как череду эпизодов, связанных логикой сновидения. И, подняв голову над страницами, он гадает – что это значит и сможет ли какой-нибудь Мартын Задека или Зигмунд Фрейд объяснить странный сон, дать ключ. Так можно подумать, впервые читая пьесу Введенского «Елка у Ивановых» (1938)... И вот перед нами книга, приоткрывающая и умножающая смыслы этого 20-страничного драматического сочинения поэта, в которой исследователям, для того чтобы изложить их, понадобилось 400 с лишком страниц. Ничего удивительного. Небольшая книжка тютчевской лирики вызвала появление премногих, тяжелых томов истолкований.

Изучением пьесы самого загадочного из обэриутов занимались многие. В книге Бурова и Ладенковой они не только названы, но и учтены приоткрытые ими тайны текста. Авторы добросовестно ссылаются на предшественников, выявленные ими претексты, что делает их исследование-комментарий еще и суммированием введенсковедческих штудий нескольких десятилетий. Но впервые «Елка у Ивановых» прочитана так обстоятельно, с такой детальностью выявлены в ней возможные литературные источники, отразившиеся в пьесе, ассоциативные переклички, контексты. К тому же филологический анализ, многочисленные отсылки к претекстам не только проясняют смыслы, но и будоражат воображение. Книга построена как развернутый комментарий к необычному драматургическому тексту, словарь которого, в сущности, прост и ясен.

Высказывание Введенского из эпиграфа о том, что «некоторые слова у людей совпадают» и что «…сейчас можно только так говорить», предлагает один из ключей к пьесе. А декларированный поэтом метод «бессмыслицы», как доказывают авторы, «оборачивается концентрацией смыслов».

В интертекстуальном истолковании, во въедливом розыске претекстов, кажется, легко впасть в произвольность и не избежать натяжек. Особенно при анализе такого достаточно герметичного текста. Тем более что филолог не художник, отмахивающийся от критики неоспариваемым: «я так вижу». Но, несмотря на подвохи, именно этот метод расширяет смысловое поле текста, круг ассоциаций. Как определяют авторы: «Выявление интертекстуальных связей позволяет поместить в поле исследовательского интереса смыслы, которые еще не привлекали внимания». Это делает книгу увлекательным и поучительным чтением, не только объясняющим многозначные таинства драматургического действа Введенского, но подвигают и читателя к поиску собственных трактовок.

Начинается действие днем сочельника, заканчивается перед самым Рождеством. Поэтому название «Елка у Ивановых» можно прочесть и так: «Русское Рождество». Но Рождество у Введенского оборачивается смертью, а елка из символа христианского торжества жизни становится символом смерти. Есть обычай: перед выносом покойника на дорогу бросают лапник. К тому же Ивановы в пьесе не персонажи «в своих штанах и башмаках», как в стихотворении «Ивановы» (1928) Николая Заболоцкого. Фамилия здесь символ. Отец и мать – Пузыревы. А у каждого из семи детей собственная фамилия. Похоже, что к елке готовится коммунальная квартира, ванна в ней – одна на всех. Указан возраст «детей» – от одного года до восьмидесяти двух.

«Люблю я только искусство, детей и смерть. Россия для меня – все та же – лирическая величина. На самом деле – ее нет, не было и не будет», – это отчаянное признание Блока из письма к матери Введенский мог бы поставить эпиграфом. То, что большинство действующих лиц – дети, а действие начинается со смерти и смертью заканчивается, существенно. И главный источник здесь все-таки не Блок, а Достоевский, глава «Великий инквизитор» из «Братьев Карамазовых». Инквизитор, искажая сказанное в Евангелии от Матфея «Будьте как дети», обещает людям земное детское счастье: «Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь, как детскую игру, с детскими песнями хором…» Но всеобщему счастью мешают еретики, и «костры трещат». В 1930-х на расстрельных полигонах «трещали» выстрелы. Но расцветало хоровое пение. Так, в 1936-м был организован Кубанский казачий хор, в 1937-м – Государственный хор СССР, в каждой школе были пионерские хоры. Но пьеса не сводится к прямолинейным параллелям. «Действие происходит в 90-х годах», – объявляет автор, и в самом начале, в картине первой, Нянька хватает топор и отрубает голову Соне Островой (девочке 32 лет). «Завязка: убийство по Достоевскому, Андрееву и Блоку» – так названа главка, комментирующая это. Но, может быть, здесь не только отсылка к «Преступлению и наказанию», рассказу Леонида Андреева и стихотворению Блока, но и к французской революции, начавшейся походом женщин за хлебом, а продолжившейся обезглавливанием королевы, а значит, и к русской революции от «бабьего хлебного бунта» в феврале 17-го до расправы с царской четой. Но и такое прочтение тоже упрощает содержание. Пьеса Введенского не контрреволюционная аллегория, а преломление в художественном видении истории, ее рока, ее безжалостной логики, иногда представляющейся абсурдной.

В 1930-м у Введенского вышла детская книжка «Зима кругом». В стихах все мерзнут: «Даже елка и сосна/ Ждут, когда придет весна». Только пионерам «Зима не страшна./ Нам пионерам/ Шуба не нужна». Пионерам не страшна и смерть. В другом детском стихотворении поэта мальчик Егор ловит рукой пулю…

Смертельная «Елка...» могла наряжаться только «в 90-х годах»: время действия знаменуют появившиеся в четвертой картине Городовой и Становой пристав. Такой кошмар мог явиться советскому писателю только из старорежимных времен. Автор не забывал арест 1931 года, когда его и Хармса обвинили в «контрреволюционных монархических убеждениях».

Определяемый жанр пьесы как «фарсовой трагикомедии» позволяет в ней также отметить пародийный отзвук мистерий. Поэтому исследователи видят в ней еще и «космологическую драму». В годы усиления террора поэт жил в Ленинграде, как раз в декабре 1935-го после долгого запрета появилось разрешение встречать новый год с елкой. Елка стала советской, с пятиконечной звездой, вокруг нее водили хоровод читатели и герои детских стихов Введенского.

Обнаружение интертекстуальных связей и выяснение претекстов, увлекательное само по себе, помогает пониманию «бессмыслиц» пьесы. Среди авторов претекстов не только Пушкин, Достоевский, Чехов, Блок, Хлебников, Хармс, Чуковский и другие русские писатели, но и Сервантес, Гёте, Стендаль, Гюго. В отдельной главе рассматривается Кабалла «как один из кодов пьесы». В комментировании образа Собаки Веры, говорящей стихами, упомянут киник (в переводе с греческого – собака) Антисфен. Но вспоминается и его ученик Диоген, собакой его называл даже Платон, а имя Диоген означает Богорожденный, и до нас дошли его или приписанные ему афористические высказывания. Иной читатель спросит: знал ли автор все те произведения, отсылки к которым обнаруживаются в его сочинении? Знал или нет – не главное. Главное, что претексты существовали.

Книга Бурова и Ладенковой написана с редким в такого рода исследованиях артистизмом и ясностью, о сложном сказано просто, без многословия и щегольства терминологическими излишествами. Прочтение «Елки...», как и других сочинений Введенского, затруднено не только потому, что в этом незаурядном явлении русского авангарда множество смыслов, источников, подтекстов, но и потому, что перед исследователями только пьеса – нет авторских пояснений или набросков замысла, нет черновиков, очень мало биографических сведений. Обэриут не оставил дневников и записных книжек. Многие его произведения погибли. Погибли, как и он сам, многие друзья «В широких шляпах, длинных пиджаках/ С тетрадями своих стихотворений». «Обнуление смыслов» – это не только роль смерти в пьесе, но и обессмысливание времени, выпавшего Введенскому. А новая книга о нем – это и воскрешение поэта, и умножение смыслов.