Нежно, преданно и навсегда

У Леонардо природа целостна и органична. Леонардо да Винчи.  Благовещение. Около 1472. Галерея Уффици, Флоренция

Чтение, как ни странно, захватывающее. Жанр – трудноопределим. Вмещает и исповедальные записки, и проблемы академического искусствознания, и литературные портреты крупных искусствоведов в основном прошлого века. Автор умудряется рассказать об этих искусствоведах, вплетая их человеческие судьбы и профессиональные открытия в канву своей собственной «жизни в искусстве», как обозначил архетип подобного существования театральный классик. Три искусствоведческие «остановки»: отделение истории и теории искусства исторического факультета МГУ, ГМИИ им. Пушкина и Институт «на Козицком», в аспирантуре которого я, как и автор, училась, но гораздо позже, определяют пространство книги, а время растягивается от позднесталинской и затем послесталинской оттепельной поры до наших дней. Сам автор последовательно побывал на всех трех «остановках» и сполна насладился воздухом оттепели, как, собственно, и многие герои книги. Добавлю, что автор до сих пор работает в Институте искусствознания (его теперешнее название) на Козицком.

Читая о корифеях российского искусствознания, тесно связанных с классической западноевропейской искусствоведческой традицией в лице Вельфлина, Дворжака, Ригля и других, мы можем узнать об этих корифеях много неожиданного, такого, что знают только очень близкие люди. Положим, известный шекспировед Александр Аникст вызывал волнение в женской аудитории и говорил, что важнейшей связующей нитью его жизни была любовь. Молодых ученых, подающих громадные надежды, Сергея Аверинцева и Александра (Викторовича) Михайлова, первого – в совместном разговоре проповеднически витийствующего, а второго – что-то в задумчивости бурчащего, в одном из секторов института Истории искусств, ну, того, что на Козицком, называли Гёте и Шиллер. Замечательный знаток западноевропейского искусства Евсей Ротенберг обладал какими-то экстрасенсорными способностями, умел снимать головную боль, а его жена, директор знаменитого музея Ирина Антонова, называла его «своим вторым университетом».

Но дело не только в этих интересных деталях (хотя и тут обнаруживается приметливый и любящий авторский взгляд). Сухое, на взгляд некоторых, искусствоведческое знание обрастает живой плотью жизненных коллизий и неожиданных открытий. Рассказ об учителях, коллегах и друзьях (а книга делится именно на эти три раздела) становится некой внутренней авторской исповедью и в конечном счете даже утешением в превратностях судьбы.

Об этих превратностях мы узнаем в первом же очерке, посвященном Виктору Лазареву. Первую встречу с ним в университетской аудитории автор на склоне лет с молодым восхищением описывает: «Солнце било в окна, и профессор Лазарев... шагнув в этот поток, словно внес вместе с собой дополнительную волну тепла и света». В жизни наивной студенточки, похожей на дореволюционную институтку, наконец появляется герой. Это как лучезарное явление Беатриче Данте или Лауры Петрарке – важнейшее жизненное событие. Оба великих итальянца пронесли свою возвышенную, но и земную, «неоплатоническую» любовь через всю жизнь. И наша героиня, которая будет заниматься итальянским Возрождением, выстраивает рисунок своей жизни по этой же высокой модели, только с женскими обертонами. Даже если она в это «выгралась», то, по выражению Пастернака о Мейерхольде, «так надо играть»!

Свою студенческую любовь (любит «нежно, преданно и навсегда», как она написала в записке, спрятанной в подаренном профессору букете) она пронесет через жизнь. Будут увлечения и новые драмы, будет поздний сын, но такой любви уже не случится. А ведь герой платонического романа старше лет на 40, и молодого Лазарева она не видела. Но и этот вызывает у автора, да и у читателя ощущение молодого задора.

Путь от сильного личного переживания к последующим научным открытиям характерен для Свидерской. Тут приоткрываются какие-то потаенные, личностные грани психологии творчества. Благодаря этим спрятанным личностным моментам высекается то утешение, которое приносит автору работа на полях искусствознания.

Причем поля эти минные, то и дело взрываются. И автор азартно ловит возникающие взрывы. Вот ее новый, теперь уже аспирантский учитель – Борис Виппер, вынужденный уехать в 20-х годах в Прибалтику, а в 50-х в ходе борьбы с «космополитами» опять-таки вынужденный по причине «англомании», разумеется мнимой, покинуть МГУ и работать в ГМИИ им. Пушкина заместителем по научной части, причем безвозмездно. Он называл Лазарева «ползучим эмпириком» и предлагал в искусствознании широкий комплексный подход, привлекая различные гуманитарные науки и поражая учеников собственными универсальными знаниями.

А через некоторое время, в 60–70-х годах, молодой ученый Леонид Баткин предложит еще более неожиданное решение: диалогический подход к периодизации Высокого Возрождения, особо отметив возникший в это время равноправный диалог античного неоплатонизма и средневековой философии. Ученый во многом исходит из работ Михаила Бахтина и исследований искусства Возрождения у Алексея Лосева. Выступая на конференции по Возрождению 1975 года (а Свидерская на ней присутствовала), Баткин поддержал мысль выступившего до него Лосева (кстати, совсем слепого и очень старого, преподававшего древние языки в Педагогическом институте, где я в это время училась) о неоплатонизме как духовной основе ренессансного реализма. Чем не «бомба»?

Марина Свидерская. Утешение искусствознанием. Западная классика в отечественном искусствознании XX–XXI веков.– М.: Гос. ин-тут искусствознания, 2022. – 216 с.

Мне представляется, что очень кстати прозвучало в тексте имя философа Алексея Лосева с его грандиозными трудами по истории античной эстетики и эстетике Возрождения. Свидерская как-то смазывает тот момент, что культурология и философия культуры возникли не на пустом месте. Что за ними – многовековая история мировой эстетической мысли, притом что сам предмет эстетики – прекрасное – был определен только в XVIII столетии. Может быть, все дело в том, что прекрасное в наши дни как-то исчезло из поля актуального искусства и из научного арсенала искусствоведов? А если оно вернется?

На мой взгляд, очень интересным получился очерк об Александре Михайлове, вошедший в раздел о друзьях, хотя они были скорее знакомцами, причем Михайлов почти не занимался искусствоведением. Но и тут срабатывает какая-то неуемная тяга автора связывать все со всем, что оказывается в научном плане невероятно продуктивным. Идеи Михайлова о Гёте, видевшем и в изображении античных авторов, и в собственном творчестве природу как нечто таинственно-органическое, она применяет к Высокому Возрождению и творчеству Леонардо, у которого природа не архитектонична, не разлагается на «кубики», а целостна и органична, что родственно его знаменитому и таинственному «сфумато».

Портреты корифеев науки у автора не «бронзовеют» – Свидерская подмечает их слабости и противоречия. Аникст, пишущий статьи несколько обобщенно, что подходит скорее для предисловий, был душой институтских капустников с их забавными житейскими деталями. Эти остроумнейшие капустники застала в Институте искусствознания и я. Их готовил ученик Аникста – Константин Рудницкий, и как готовил! Тот же Аникст, фронтовик, был подписантом различных политических писем, но при этом старался не входить в конфликт с начальством. Ротенберг дружил с животными – котами и птицами. Но одновременно был урбанистом, любил технику и знал в ней толк. Автор подробно останавливается и на его научном творчестве, особенно на его открытиях в области «больших» европейских стилей. Помню, с какой радостью я прочла у Ротенберга о своем любимом Рембрандте, что он внестилевой художник. Вспомнилось, что еще Михаил Кузмин писал о том, что настоящий художник всегда больше направления или течения, к которому его «пристегивают».

Книга Свидерской показывает не только талантливых людей своей эпохи, но и саму эпоху в ее противоречивом движении. Положим, в тяжелые моменты всяческих разгромов – разгрома в начале 30-х ГАХНа (Государственной академии художественных наук), а в 60-е знаменитого сектора эстетики в Институте «на Козицком», легенды о котором донеслись и до меня, учившейся там в аспирантуре в более поздние годы.

Но есть и радость оттепельных встреч, концертов, выставок, походов на лыжах. Какие чудесные выставки проходили в ГМИИ в обновленном Ириной Антоновой музее! Тогда в ночной очереди за билетами в консерваторию или Зал Чайковского можно было встретить и своих преподавателей – положим, Свидерская запомнила случайную встречу с Виктором Лазаревым…

В результате получается, что книга может привлечь не только искусствоведа, но и самого обычного читателя, потому что она не столько об искусствознании, сколько о любви – к учителям и друзьям, к своей судьбе, к искусству, к родной стране, невзирая на все ее трагические и смешные стороны…