Марксист милостыню не подает

Только черт не совершает человеческих грехов.  Казимир Малевич. Черт. 1914. Обложка книги. А. Крученых, В. Хлебников. Игра в аду.  Русский музей

Какая же смелость (если не нахальство или даже наглость!) должны быть у лектора – не профессионала-театроведа, представшего в Театре Мейерхольда перед театральной элитой во главе с самим Всеволодом Мейерхольдом, да еще когда? В зловещем, хотя еще не самом убойном, 1936 году – с лекцией о пушкинском «Борисе Годунове».

А что скажете о лекторе-марксисте, который в разгар оттепельных разоблачений культа личности Сталина (1964 год) приходит к широкой, интеллигентной публике читать лекцию «Добро и зло»? Безумец какой-то! Но мало того, в обоих случаях лектор, как он признается, предпочел бы форму вопросов и ответов (то есть совершенно свободную, «сократическую»), но в конце концов вопросы и ответы возникают в финале лекций, «на закуску», причем видно, что они не заранее заготовлены и розданы аудитории (как частенько бывает в современных телепередачах), а живые и непосредственные.

Самое же интересное в этих лекциях – что они до сих пор сохранили тот эмоциональный и интеллектуальный нерв, который может захватить современную аудиторию. Я далеко не со всеми положениями лектора согласна, но я над ними размышляла, удивлялась, сердилась, иронизировала, а порой и восхищалась. То есть эмоции были тоже самые живые и непосредственные.

Начнем, однако, сначала. С Пушкина и его «Годунова». Когда-то старшеклассницей, а потом студенткой я слушала курс лекций замечательного пушкиниста Сергея Бонди о драматургии Пушкина, в частности о «Борисе Годунове». Этой трагедии был посвящен и мой студенческий диплом. Иными словами, была «в теме». Читая лекцию, признаюсь, боялась разочароваться, все же автор – не пушкинист. Но нет, сумел меня Михаил Александрович удивить, повернув трагедию какой-то совершенно новой гранью. Он ее приблизил не к Шекспиру, что привычно, а к античной трагедии с ее «хором», выражающим «мнение народное». Причем это мнение и вправду Пушкину необычайно важно. В результате оба героя трагедии – Борис, узурпатор власти и косвенный убийца младенца-царевича, представляющий консервативные боярские круги, и Самозванец, за которым большая «европейская» свобода, но также и захватчики-поляки, – не обладают всей правдой и не одобряются народом. Годунова народ не принимает в течение всего его правления, а в финале народ отшатывается и от Самозванца. Две силы схлестнулись в неразрешимом конфликте. Народ безмолвствует, что означает нравственное осуждение произошедшего. Некоторые исследователи истолковывают это «безмолвие» как полное равнодушие толпы. Но вчитайтесь, речь, конечно, идет о том, что народ возмущен поведением новых властителей и приведших их к власти бояр. И Лифшиц это прекрасно понимает. Пушкин не любил явных исторических аллюзий, но в трагедии, написанной перед знаменитым «декабрьским» дворянским мятежом, прослеживается идея о его односторонности. Народ этот бунт не понял и не поддержал. И сам Пушкин был больше и глубже декабризма, хотя декабристам искренне сочувствовал.

В конце лекции звучат вопросы:

– В чем Пушкин погрешил против истории?

– Ни в чем, – отвечает лектор.

– А есть ли у правителя-тирана Годунова преимущество перед Самозванцем?

И в этом случае Лифшиц не находит у него никаких преимуществ. А ведь, конечно же, напрашивались весьма опасные для современников лектора аллюзии с тогдашней властью. Трагедия, насколько я знаю, поставлена Мейерхольдом не была, хотя лекция ему понравилась.

Михаил Лифшиц. Что такое классика? / 2-е изд., испр. и доп., сост. Виктор Арсланов, Алексей Лагурев, Анатолий Ботвин. – СПб.: Умозрение, 2023. – 608 с.

Какова цель этой лекции эпохи оттепели? Мне кажется, Лифшицу хотелось показать разочарованной в коммунистической идее аудитории, что в истории нет простых решений и однозначных ходов. Что трудность как раз и состоит в преодолении крайностей власти «консервативного» тирана или же более свободного, но безответственного и абстрактного либерализма на западный манер. В поисках некой истинной «классической» середины и в проходе через щель крайностей. Да как же ее найти? Скажите, мы побежим искать! Но ответа в лекции мы не найдем. Автор ссылается на продолжение разговора. А в сущности, все научно-философское содержание сборника, созданного составителями из архивных материалов, заметок и набросков Лифшица, посвящено авторской онтогносеологии и теории тождеств, или иначе этой самой «истинной середине». Но мне кажется, что до нее читатель, не вовлеченный в философский дискурс, не доберется. Зато обе лекции, особенно вторая, дают повод для размышлений на эту тему.

Меня, к примеру, всегда смущали нападки марксистов на «абстрактный гуманизм». В сущности, все библейские заповеди, начиная с «Не убий», можно подверстать к такому гуманизму. Так они неверны? Лифшиц пытается показать, что суждения такого рода нуждаются в конкретных уточнениях. И приводит забавный пример. Один его знакомый марксист на их совместной прогулке при виде просящего милостыню нищего сказал, что марксист милостыню не подает. В зале раздается смех, зафиксированный стенограммой. Действительно, смешно. Простое человеческое нравственное чувство (нравственный закон внутри нас, по Канту) говорит – подавайте. И Лифшиц в конце концов приводит аудиторию к такому же выводу. Но более сложным, логическим путем, вводя понятия «неабстрактный гуманизм», а затем и «неабстрактный неабстрактный гуманизм». Вот сколько рассуждений потребовалось для простого человеческого, идущего из глубины души поступка. Думаю, что, когда Лифшиц в 1938 году выступал свидетелем защиты на процессе одной из сотрудниц Третьяковки (а он был замдиректора Третьяковки по научной части), обвиненной в покушении на Сталина, – он послушался именно нравственного чувства, а не логических рассуждений. Добавлю, что обвиняемая была оправдана, что случалось крайне редко.

Вообще все привычные однозначные формулы типа «Кто не с нами, тот против нас» или «Виноват тот, кто первый начал войну» (кстати, весьма остро стоящие перед современным сознанием вопросы) подвергаются у лектора диалектической проверке с позиций «неабстрактного неабстрактного гуманизма». И выясняется, что не все так однозначно. А в ряде случаев автор прямо указывает на искусство Толстого и Достоевского, к которым следует обращаться за советом. А также и к детям, задающим «наивные», «детские» вопросы. Лифшиц вспоминает маленькую дочку соседки-дворничихи, тоже жившей в Третьяковке, которая, увидев, что он читает книгу, спросила: «А на кой это?» И автор действительно часто задумывался, все ли нужно человеку для его «высшего блага». И таких вопросов в ходе жизни возникает множество.

Наиболее мне понравился последний раздел лекции, где лектор отвечает на вопросы аудитории, причем, как я писала, не подготовленные заранее. Тут происходит переход от «общемарксистских» позиций на позицию личной правды и личной ответственности. Например, его спрашивают, как следует подходить к незнакомому человеку, думать или не думать о его возможной виновности. Лифшиц отвечает, что он исходит из презумпции доверия. Но некоторое время назад юридическая позиция исходила из того, чтобы считать каждого человека потенциально виновным.

Очень интересно он отвечает на вопрос, грешил ли он и чиста ли его совесть. Он отвечает, что грешил и совесть его нечиста. И тут же цитирует пушкинскую строчку из стихотворения «Воспоминание»: «Но строк печальных не смываю». А затем вспоминает анекдот, рассказанный Сельмой Лагерлеф, о черте, который пришел исповедоваться. И когда священник узнал, что пришедший не совершал никаких человеческих грехов, он понял, что это сатана. И сам Лифшиц, как он пояснил, не очень бы поверил полной безгрешности живого человека. Ответом ему были аплодисменты аудитории.

В сущности, и мне при прочтении двух лекций захотелось поаплодировать стойкому и смелому автору.