Галантный роман и анекдот в блестящих декорациях империи

Императрица была еще и талантливой писательницей. Дмитрий Левицкий. Портрет Екатерины II в виде законодательницы в храме Богини правосудия. Ок. 1793. ГТГ

Занятная галерея. Но нехудо бы собрать и разобрать также опусы Юлия Цезаря и Марка Аврелия. Харальда Сурового и Ивана Грозного. Визиря Низам-аль-Мулька и кардинала Ришелье. Константина Багрянородного и Фридриха Великого. Маргариты Наваррской и Екатерины Великой. Французского президента Тьера и британского премьера Дизраэли. Румынского премьера Октавиана Гоги и чешского президента Вацлава Гавела. Черчилля и де Голля. Брежнева и Андропова. Китайских императоров-стихотворцев и американских президентов-мемуаристов.

Дело, конечно, не в деспотизме (хотя тираны привлекают больше внимания, чем умеренные правители). Просто в некоторые эпохи в некоторых культурах возникает мода на сочинительство. А повороты моды одними рациональными причинами объяснить невозможно. Екатерина Вторая жила как раз в такую эпоху – в век Просвещения. И сочинения ее носят отчетливый отпечаток этого века – стилистический и идеологический. Поэтому среди российских правителей-литераторов аналог подобрать трудно.

Времена Владимира Мономаха, автора «Поучения», слишком далеки. Иоанн Грозный незаурядный стилист, но преимущественно в эпистолярном жанре; кроме того, в этом случае особенно трудно отделить государя-сочинителя от царя-садиста. Ленин был заядлый журналист, но узкополитического толка. Сталин сочинял что-то в молодости, а затем избрал участь верховного редактора.

В жанровом отношении ближе всего к Екатерине мемуаристы Никита Хрущев и Борис Ельцин. Но над их книгами работали литобработчики, Екатерина же сочиняла сама. Кроме того, мемуары эти ориентированы на разные образцы. В книге Хрущева очень ощутима интонация устного рассказа. Мемуары Ельцина – почти бажовские сказы (скажем, история, как молодой инженер Ельцин за 12 месяцев все строительные ремесла превзошел, очень похожа на сказ «Живинка в деле»).

Мемуары Екатерины ориентированы, во-первых, на французский галантный роман, а во-вторых, на анекдот (в старинном значении – действительное происшествие, обработанное литературно либо отшлифованное молвой). Это отмечает и автор обстоятельной статьи в рецензируемом издании Татьяна Акимова. Анекдот в системе жанров XVIII века граничит, во-первых, с ренессансной новеллой (и тут есть повод для сравнения с Маргаритой Наваррской, автором сборника «Гептамерон»). Во-вторых – с басней и притчей (с обязательным моральным выводом, не всегда высказываемым прямо).

Екатерина Великая. Мемуары. В 2 кн. / Изд. подгот. М.А. Крючкова, Т.И. Акимова, Е.В. Морозова.– М.: Ладомир, Наука, 2022. – 416+720 с. (Литературные памятники/РАН).

«…Утром, днем и очень поздно ночью великий князь с редкостным упорством дрессировал свою свору собак. Ударами кнута и охотничьими криками он заставлял их бегать из конца в конец своих двух комнат (больше комнат у него не было), уставшие или замешкавшиеся собаки сурово наказывались, отчего визжали еще громче. Когда же это упражнение, невыносимое для ушей и покоя соседей, его наконец утомляло, он брал скрипку и принимался яростно на ней пиликать, расхаживая взад и вперед, после чего снова брался за воспитание своры и наказания, которые поистине казались мне очень жестокими. Однажды, сидя у себя в спальне, я услышала, как какая-то бедная собака истошно и беспрерывно кричит. Я открыла дверь в комнату и увидела следующую сцену: великий князь поднял на воздух за ошейник одну из своих собак, а его слуга, мальчик-калмык, держал злополучную жертву за хвост. Это был несчастный маленький шарло английской породы, и великий князь тяжелой рукояткой кнута из всех сил колотил его. Я вступилась за бедное животное, но это только удвоило удары; не в силах переносить столь жестокое зрелище, я со слезами на глазах удалилась к себе. Вместо того чтобы пробуждать сострадание, слезы и крики лишь пуще разжигали гнев великого князя, душе жалость была тягостна и даже невыносима».

Екатерина – очень талантливая писательница. Писала она по-французски, причем считала свой язык старомодным – таким уж усвоила его в детстве. Но она внимательно следила и за русской словесностью – и имела достаточно чутья и вкуса, чтобы оценить гений Державина. Обычно Екатерине ставят в упрек, что с либеральными французами Вольтером и Дидро она заигрывала, а своих вольнодумцев Радищева и Новикова ссылала и гнобила. Но тут замешался типичный конфликт интересов: после Французской революции 1789 года у императрицы просто не было выбора.

В двухтомник вошли воспоминания Екатерины в трех редакциях: 1756, 1771–1773 и 1790 годов. Но по содержанию все три версии доведены максимум до конца 1750-х: героиня там еще не императрица, а немецкая принцесса и русская великая княгиня. Версии отличаются степенью подробности, некоторые эпизоды и целые периоды порой опущены, порой рассказаны заново. Возникает странный полифонический эффект, отмеченный составителями. Можно только гадать, почему этот этап своей биографии (от переезда в Россию до воцарения) так волновал императрицу и почему она всякий раз бралась за новую версию, не уничтожив предыдущей. Первая версия более простодушна и откровенна, вторая – галантна и игрива, третья – философична и назидательна. Но неизвестно, что тому виной: сознательное намерение либо просто возраст с его предпочтениями.

Мемуары императрицы составители дополнили ее перепиской с Элизабет Кардель (любимой гувернанткой немецкой принцессы), с графом Захаром Чернышевым (одним из любовников великой княгини, дипломатом и военачальником), с английским послом Чарльзом Ханберри-Уильямсом (его помощником служил Станислав Понятовский, еще один фаворит Екатерины и будущий польский король). По хронологии они охватывают в совокупности тот же период. Особенно интересна третья пачка писем: Екатерина здесь для конспирации пишет о себе в мужском роде, хотя иногда сбивается. Чистой политики здесь мало, скорее это стилизация под галантный роман в письмах – но и несомненная школа интриги и дипломатии. (Заметим в скобках, что английский посланник от этих интриг обезумел, был отозван и по возвращении в Англию покончил самоубийством.)

И мемуары, и письма даны в новых переводах, разбитых на абзацы для удобства чтения и приближенных к ритму и интонации оригинала.

А общее впечатление – как от пресловутых потемкинских деревень. Сейчас уже понятно, что эти макеты в новороссийских степях не тщились никого обмануть: они были просто блестящими декорациями путешествия императрицы, чем-то вроде советской ВДНХ. Такова и эта проза: она решает свои задачи, мало сообщая о фактах и подлинных намерениях сочинительницы. Почти как герметический язык алхимиков, который приоткрывает одно, затемняя другое.

Но декорации, безусловно, были блестящими. И немало послужили имперской славе.