Конец эпохи прекрасного

Интересна часть книги, посвященная фигуре сноба как ложного денди и гипотезе о мнемозической функции одежды.  Орест Кипренский. Портрет Сергея Семеновича Уварова. 1819. ГТГ

Кантовская философия, пишет Подорога, – «это своеобразный стол для переговоров (за ним можно встретить представителей других, даже самых враждебных философских течений)». И книга благодаря ее диалогизму тоже представляется таким столом, за которым оказываются Бёрк, Кант, Псевдо-Лонгин, Д’Оревильи, Бодлер, Деррида, Фрейд, Адорно, Сартр, Хайдеггер, Беньямин, Лиотар...

И самое интересное, по крайней мере для меня как читателя, что автор, «слушая» рассуждения о возвышенном и прекрасном то одного участника круглого стола, то другого, временно склоняется на сторону «говорящего», чтобы вскоре, расслышав голос следующего «выступающего», засомневаться и попытаться найти некий компромисс между порой весьма противоречивыми суждениями. Так сначала он подпадает под обаяние Бёрка и начинает видеть возвышенное только следствием предельных чувств (страха, ужаса). Сосредоточившись на чувственно-эмоциональной стороне феномена, автор огибает ту мыслительную линию Канта, на которой возвышенное становится слиянием эстетики и этики, и относит этический аспект исключительно к сфере практического, а эстетику возвышенного соотносит с природой. Но дух объективного исследователя побеждает, и Подорога приводит важные для собственного поиска слова Канта: «Сознание добродетели, когда ставят себя на место добродетельного человека хотя бы только мысленно, вызывает в душе множество возвышенных и успокоительных чувств». Очень важна и другая мысль немецкого классика: «Чувство возвышенности нашего собственного назначения увлекает нас больше, чем все прекрасное». Для Канта возвышенно «укрощение страстей ради принципов». Здесь Подорога соглашается с философом. Но, соединяя его мысль с бёрковским чувством ужаса или низменного страха, отсекает «добродетель» как кантовский критерий возвышенного и высказывает, на мой взгляд, спорное суждение, что возвышенное «для Канта не символично, не сенсуалистично, а эмблематично».

Впрочем, повторю, выводы автора не статичны, и, завершив логический круг, они распадаются, чтобы, вновь собравшись, дать возможность читателю вернуться к размышлениям на ином витке авторских рассуждений. В конце книги автор фактически опровергает еще одну свою спорную мысль об отнесении возвышенного к «феноменам внекультурного, чисто природного ряда». Представления о предмете исследования сменяются, точно картинки сетевого калейдоскопа, являя разные изображения в координатах времени. В конце концов в таком подходе есть свой резон – выкристаллизовывается более широкое убеждение: «Возвышенное – это отношение к возможности оценить и постичь некое целое, которое подавляет собственные отдельные части, в том числе и ту, которая пытается его наблюдать».

Валерий Подорога. Возвышенное. После падения. Краткая история общего чувства / Сост.  Л.Б. Кульчицкая.– М.: Новое литературное обозрение, 2022. – 224 с. (Интеллектуальная история).

Но прекрасное может принимать разные формы (об этом тоже разговор в книге), в том числе форму специфического искусства создания собственного образа. Часть книги, посвященная мировоззрению «дендизма», его культовой личности – Брэммелю, а также фигуре сноба как ложного денди и гипотезе о мнемозической функции одежды, весьма интересна. Найдут отзвук у ценителей Пруста тонкие размышления о «дендизме» его прозы, о времени и вещи, об ощущении и минутном впечатлении. Пруст для Подороги – апологет красоты. В беседе за «столом переговоров» принимает участие и Бодлер, он говорит о двуединости прекрасного: оно «содержит в себе элемент вечный и неизменный», подобный душе, и элемент изменчивый, сходный с телом.

В разговор вступят философы ХХ века и заявят об «эстетике шока», конце эпохи прекрасного и, наконец, падении эстетики. Беньямин полагал, что «механическое преобразование мира» приводит «повсеместно к уничтожению следов возвышенного чувства». Для Хайдеггера возвышение чувств все-таки возможно «с учреждением собственного места» после «неоседлости». Можно в этом взгляде усмотреть исторические параллели, Подорога в таком аспекте слова Хайдеггера не рассматривает. Он выслушивает еще одного собеседника – Фрейда: основатель психоанализа не отрицал возвышенного, находя его в сублимации сексуального и связывая с искусством. Однако модерн, утверждает Подорога, стал «искусством возвышенного, но с отрицательным знаком. Теперь произведение искусства свою силу воздействия соизмеряет с силой самоуничтожения». Наиболее жесткое мнение высказал Адорно: «После Освенцима любое слово, в котором слышатся возвышенные нотки, лишается права на существование». Автор не опровергает его слов, слишком велика боль памяти, но мужественно пытается найти выход из черного тупика, рассматривая возвышенное чувство в его «отношении к смерти» и находя в нем «нравственный коррелят героического подвига». Вокруг тупика ветвится лабиринт философии постмодерна – обойти его невозможно, значит, необходимо повторить подвиг Тесея. Подорога приводит очень точное определение Лиотара: «Упрощая до крайности, мы считаем «постмодерном» недоверие к метарассказам». Метарассказ всегда дышит возвышенным общим чувством. Недоверие к ним порождает иную, опасную основу для объединения эмоций: «Общее чувство теперь создается (изобретается) на базе исключительно отрицательных или нейтральных форм чувственности».

Очередной виток размышлений автора возвращает читателя к Канту, полагавшему возвышенное чувство критерием человечности. И Подорога, «выслушав» всех участников «стола переговоров», так отвечает на главный вопрос книги: «Быть возвышенным – это значит быть больше себя как конкретного и смертного индивида, обладать избытком духовной энергии, а это основной признак человеческого, позволяющего нам существовать».