Да будет свет

Изысканность плавных линий… Станислав Выспяньский. Бог-творец. Костел Святого Франциска, Краков

Оставив побоку богословские тонкости, споры физиков о квантовой природе света во вселенной и собственное эмпирическое знание о живительности или губительности солнечных лучей, остановимся на таких его философско-эстетических параметрах, как способность света придавать зримый облик мирозданию и его же ослепляющий нас блеск. Предельно огрубляя и упрощая мысль Аверинцева, которую сам он назвал рискованной, можно сказать, что умопостигаемость и прозрачная ясность замысла Творца нашла выражение в катафатическом богословии Фомы Аквинского и таком коронном жанре западного искусства, как готический витраж, а принципиальная непостижимость и невозможность лицезреть первопричину всего сущего – в апофатическом богословии Псевдо-Дионисия Ареопагита и таких жанрах восточнохристианского искусства, как византийская мозаика и икона. Цветное стекло витража прозрачно и пропускает свет, а стекловидная поверхность смальты, и особенно с позолотой, напротив, отражает свет. Она непроницаема для взгляда, посверкивает и блестит, отдаленно напоминая этим «абсолютно черное тело», каким в физическом мире является Солнце, а в апофатическом богословии Бог. Поэтому о скрытом в плотном облаке богоявлении на горе Синай в одной из книг Ветхого Завета говорится как о барьере пламени: «Вид же славы Господней на вершине горы был пред глазами сынов Израилевых как огонь поядающий» (Исх. 24:17).

Таким образом, «стены света» и гектары нисходящих небесных видений, омывающих прихожан готических храмов, – своего рода окна отсюда ТУДА, а поблескивающие камешки смальты, золото мозаик, забеленный фон фресок и доренессансная обратная перспектива икон, где точкой схода лучей является глядящий, этим больше напоминают окна сюда ОТТУДА, откуда, возможно, взирают на его душу огненные силы света. Во всяком случае, есть такое не бесспорное мнение. И если за скобками оставить стекла зеркал и всевозможной оптики, как метафору искусства в современном понимании, сомнению не подлежат очевидные полярность, дополнительность и последствия для теологии и эстетики столь расходящихся взглядов на одно и то же, по существу, с разных сторон, что с блеском было отрефлектировано нашим византинистом, отчасти экуменистом и моралистом Аверинцевым. Всю жизнь он решал задачу, как переправить через реку в одной лодке волка, козу и капусту так, чтобы никто не пострадал и чтобы радостное празднование Рождества Спасителя западными христианами и несравненно более драматический праздник переживания восточными христианами истории гибели и Воскресения Христа равно несли Благую Весть для всех и каждого поверх схизмы и существующих в земной жизни разногласий, традиций и предрассудков.

Исходя из этого, все попытки культивировать искусство витража восточнее Перемышля и Бреста стоит квалифицировать как художественное униатство своего рода. Но дело куда и еще хуже, ибо поезд давно ушел, и над витражом тяготеет проклятие ювелирного искусства. Он и возник как монументальный жанр ювелирного искусства, ничем другим не объяснить, что вдруг ниоткуда и на пустом месте появился готический витраж – вершинное достижение этого рода искусства, словно прежние ювелиры переквалифицировались, впав в гигантоманию циклопического масштаба. Фокус еще и в том, что из-за несовершенства и неготовности соответствующей технологии этим «ювелирам» не удалось зализать до полного бесчувствия все изъяны и огрехи материала, с которым им приходилось иметь дело. Разная толщина и кривизна выдутых стеклодувами и раскатанных блинов стекла (сейчас такое стекло называют гутным, поскольку выплавлено в гуте – небольшой стекловаренной печи, нем.), пузырьки воздуха в нем и растяжка цвета из-за неровностей и изменения толщины кусков стекла – именно капризная игра света и цвета вдохнула жизнь в этот жанр в период высокой готики.

А по мере совершенствования технологии и мастерства художников жизнь из него с каждым веком вытекала. У средневекового витражиста были в распоряжении только свинец для контуров фигур и глухая черная краска, чтобы грубо прорисовать черты лица, ладони рук и какие-то детали в манере гризайль. По мере изобретения и появления легкоплавких и прозрачных красок разного цвета, которые вплавлялись в поверхность стекол после обжига в печи, витражисты смогли взяться за тонкие кисточки, постепенно превратившись из монументалистов в разновидность станковых живописцев по стеклу, а затем и в ремесленников и оформителей интерьеров – декораторов, плакатистов, миниатюристов и, обратно, в ювелиров.

Витражи недолгого века Сецессии в странах Европы (Югендстиля, ар-нуво, в России объединения «Мир искусства», в Польше «Молодая Польша», с совершенно потрясающими монументальными витражами Выспяньского и орнаментальными коврами Мегоффера), когда и где доминировали изысканность плавных линий и открытые цвета, и того же времени изысканные витражные абажуры Тиффани явились последней сколь-нибудь серьезной попыткой реанимировать и возродить искусство витража, но на деле низвели его на уровень декоративно-прикладного искусства, где оно остается по сей день и где ничего, кроме дальнейшего заката и деградации, ему не светит.

Такое искусство тоже искусство, но только приземленное, эстетически ограниченное. Его произведения, подобно ювелирным изделиям, могут восхищать и поражать, но не способны потрясать, волновать и трогать, поскольку в них начисто отсутствуют представления о трагическом, комическом и многом другом, неизбежно присущем человеческой жизни. Даже о смерти и бренности этому искусству почти нечего сказать, настолько оно оптимистично, являясь, по существу, искусством для бедных, сколько бы ни стоили его восхитительные, глупо было бы это отрицать, произведения. Предел и потолок всех прикладных искусств и дизайна – создание эффектного искусственного изделия, формальное совершенство которого не уступало бы самым поразительным произведениям Природы. Примерно как телефон старика Хоттабыча, по которому невозможно позвонить.

После заката уже вырождавшейся «пламенеющей готики» настало время педантичных штукарей-протестантов – немцев, швейцарцев и англичан. Тогда как перебившие у себя и изгнавшие трудолюбивых гугенотов французы еще при Короле-Солнце пришли к отрицанию наследия «темного» средневекового прошлого и под лозунгом «Больше света!» на пороге эпохи Просвещения приступили к его демонтажу, а уж в революционные годы разгулялись вовсю и принялись крушить статуи королей и витражи, да и позже, после возвращения Бурбонов и очередной революции, едва не снесли собор Парижской Богоматери, если бы его не спас тогда вовремя вышедший роман Гюго. Таким образом, припрятанные кем-то фрагменты разбитых ими в свое время готических витражей попали в Россию, в киевский музей Ханенко, женатого на дочери богатого сахарозаводчика и скупавшего перед Первой мировой войной и серией русских революций что ни попадя на европейских аукционах, не считаясь с деньгами. Оттого музей замечательный, специально построенный, атрибуции сомнительны, фрагменты французских витражей убраны в наше время из экспозиции и хранятся где-то в запасниках как малоценные, видимо.

Генеральная линия развития изобразительных искусств, и здесь с Аверинцевым не поспоришь, пролегла в направлении подражания Творцу и «творчества из ничего», где материал имел все меньшее значение, а решающее – творческий акт, пока в сухом остатке не остались к XXI веку произвол художника и самодовлеющий жест, что никого не удивляет уже. Какие возможны витражи, когда всем давно известно, что прозрачный сверкающий бриллиант и кромешный и сгорающий дотла в топке мироздания уголь попросту разные агрегатные состояния химического углерода, и подлинной целью всякого назвавшегося художником персонажа является самовыражение?!

Существует, однако, на белом свете одно воистину грандиозное и единственное в своем роде произведение ювелирного искусства: усыпанное брильянтами созвездий и алмазной пылью звездное небо, что медленно поворачивается у нас над головами на подложке иссиня-черного бархата бескрайней и предвечной ночи. Но из наших электрифицированных городов и селений его почти не видно.