Счастье чтения

За пишущей машинкой. Кавендиш, 1976. Иллюстрация из книги

…С 1947 года, с шарашки в Сергиевом Посаде и через все лагеря, ссылку, через всю жизнь, 35 лет делал я выборки сочных слов из далевского словаря: сперва выписывал 1-й экстракт, потом из него самое яркое – 2-й, потом и 3-й. Все это – в записных книжечках, мелким почерком, – а какова их судьба дальше? И нет же времени обработать как-то.

А – заметил я, что в младшеньком моем, Степе, кроме жадного интереса сперва к географии, а постарше – и к богослужебным текстам, ко всему их богатству, и на обоих языках, церковно-славянском и английском, – заметил в нем определенное лингвистическое чутье. И не помню, сам ли я предложил, а верней он первый потянулся к моим этим книжечкам, – но с августа 1983 принялись мы с ним, десятилетним, за такую работу: из моего последнего экстракта делать еще один, идя по моим отметкам в блокноте, и сразу он будет печатать на машинке на малых, половинных, листах. Для него это было хорошее упражнение в объеме, смыслах и красках русского языка; а для меня – реальная помощь: из моих записных книжек никто бы не взялся набирать; а дальше, машинописные листики, – я уже мог отчетливо готовить и для наборщика. В 1987 исполняется сорок лет моей непрерывной работы над сохранностью погубляемой русской лексики – и наконец следует завершить выпуском словаря. Замечательно мы с сыном проработали четыре года, вот и кончаем.

Если бы не Степан – никогда б я на эту работу времени не нашел. Теперь остается мне вновь перечитать все дважды, вставить еще выборки примеров словоупотребления у разных писателей – и сдавать в сложный компьютерный набор (шрифтов будет больше дюжины).

Мысль добавлять примеры из русских писателей полезна наглядностью для скептических читателей: что весь этот словарь – не придумка, а слова давным-давно в употреблении, и никому же не резали глаз и ухо. – Эта мысль пришла мне и оттого, что главная доля проработки неохватного исторического материала постепенно оставалась уже за спиной. И вот, после неразгибных семнадцати лет над «Колесом», когда все, сплошь все вечера отдавались обработке очередных исторических материалов, чтобы только не задержалась утренняя завтрашняя работа, – впервые проявился просвет в моих вечерах – и я мог разрешить себе просто читать, просто читать русскую литературу! Странно ощущал я себя в этом сниженном темпе, с наслаждением втягивал. И из Девятнадцатого сколько упущено, и из Двадцатого сколького не знаю!

С той зимы – да впервые от лет тюремного чтения – я мог разрешить себе читать не именно только для своей работы, но и «просто так», по выбору, для удовольствия. Первыми тут были – Бунин, «Обрыв» Гончарова, Глеб Успенский, Островский. И нельзя было не потянуться выписывать найденные слова – а они охотно втеснялись в мой словарь. Затем, уже специально для выбора слов, я читал Мельникова-Печерского, Мамина-Сибиряка, затем стал выписывать из В. Распутина – В. Белова – В. Астафьева, и пошло, и пошло.

А острей-то всего жажда читать у меня была к советской литературе 20–30-х годов, там – многого не знаю и много недосказанного. (И – как бы тянет вернуться в юность свою, в начало своего литературного бытия.)

Но и «просто читать» я, оказывается, тоже не сумел: все время тянется рука записать свое суждение, оценку, частную или общую, – о приемах автора, о композиции, о персонажах, о взглядах его, и цитаты отдельные. А когда столько понавыписано – то и тоже не бросишь в запусти: надо ж выписки обработать и перелить в сколько-нибудь стройный порядок, в связный текст. И так складывались – по разрозненным книгам – не то чтобы литературные рецензии, нет, а просто – мои впечатления. Вот, они прибавляются, я стал называть это «Литературной коллекцией». Может, и в следующие годы еще наберется.

Да какое наслаждение, что можно наконец впитывать, что было пропущено в бесконечной гонке и сдавленности всей моей жизни – покрыть прорехи моих знаний, – ведь я пробежал свою жизнь, как лошадь, погоняемая в три кнута, и никогда не было мгновения покоситься в сторону.

Вот, пишут про меня как несомненное, что я нахожусь под влиянием славянофилов и продолжаю их линию, – а я до сих пор ни одной книги их не читал и не видел никогда. Или требуют интервью: как я отношусь к «гетевско-манновской традиции гармонии» – а я Томаса Манна и ни строчки не читал до сих пор. А то усматривают «очевидное влияние» на «Колесо» «Петербурга» Белого – а я еще только вот собираюсь его прочесть. Разве со стороны можно представить, до чего была забита моя жизнь?

Но и больше того: художник и не нуждается в слишком детальном изучении предшественников. Свою большую задачу я только и мог выполнить, отгородясь и не зная множества, сделанного до меня: иначе растворишься, задергаешься в том и ничего не сделаешь. Прочел бы я «Волшебную гору» – может, она как-то помешала бы мне писать «Раковый корпус». Меня то и спасло, что не исказился мой самодвижущий рост. Меня всегда жадно тянуло читать и знать – но в более свободные школьные провинциальные годы не было доступа к такой библиотеке, – а со студенческих лет жизнь съедала математика; только перекинул мостик в МИФЛИ – тут война, потом тюрьма, лагеря, ссылка и преподавание все той же математики, да еще и физики (подготовка классных демонстраций-опытов, в чем сильно затруднялся). И – годами, годами сдавленная конспирация, и подпольная гонка книг, за всех умерших и несказавших. И в жизни надо было досконально изучать артиллерию, онкологию, Первую мировую войну, потом и предреволюционную Россию, уже такую непредставимую. Теперь по собственной библиотеке, Алей собранной, хожу и с завистью пересматриваю корешки: сколького же я не читал! Сколько упущено прочесть! Вот – написал все главное, снижается внутреннее давление и давление с плеч – теперь-то и открывается простор для чтения и знаний, теперь-то и наверстать все упущенное за десятилетия гонки. И европейскую же историю – от Средних веков. (В МИФЛИ прогнал по марксистскому учебнику, да и забыл все.) И особенно – европейскую мысль, от Возрождения. А Библия – не перечтена с детства, а отцы Церкви – и никогда. И не теперь ли, на конце жизни, – все это и нагонять?

Говорят: учись, поколе хрящи не срослись. А я вот – на старость. Стал перечитывать свои тюремные конспекты по философии, спасенные с шарашки Марфино Анечкой Исаевой. Стал читать историю Французской революции. И – великих русских поэтов двадцатого века. (Аля их чуть не целиком наизусть знает.)

Есть еще полносилие, на что-то же мне дано. И душа – молодая. Поучиться хоть на старость – и как жаль, что осталось мало лет. Все когда-то начатые нити – подхватить из оброна, довести до конца. Все спеша и буравя вперед тоннелями интуиции, сколько я оставил позади себя неосвоенных гор! А ведь: tantum possumus, quantum scimus. (Столько можем, сколько знаем.) Взлезть бы на такую обзорную площадку, откуда б видно на века назад и на полвека вперед.

Живут и лет по сту, а все будто к росту.

Так что отныне девиз: ни одного лишнего внешнего движения. Стянуться к самому себе и к главному в жизни. Помалчивать да поделывать.

Господи! да ведь условия для работы какие дивные – мог ли я когда мечтать?

«В тесноте Ты давал мне простор...»