Пьянство – лишь скромная метафора изобилия

Венедикта Ерофеева рассматривают как филолога. Иллюстрация из книги

Представляя книгу, издатель Ирина Прохорова обратила внимание публики на специальную маркировку: «Научное приложение. Вып. ССХХХ. Неканонический классик». Научная серия запущена давно, а вот «неканонические классики» начались с Ерофеева… В этом же списке Пригов, Владимир Шаров, Владимир Сорокин, «лианозовцы».

Интересны и документы (например, проливающие свет на пребывание писателя в Орехово-Зуеве), и интервью (например, польскому режиссеру Павлу Павликовскому), и письма (например, Вадиму и Ирине Делоне в Париж), но самое занимательное в этой объемной книге – статьи. В основном речь идет о культовом произведении «Москва – Петушки». Да, здесь есть, в общем, «проходные» – Дмитрия Быкова, Татьяны Толстой, Владимира Войновича, культурологические, публицистические – Петра Вайля, Александра Гениса, строго биографические – Евгения Шталя, но их меньшинство.

Здесь правят бал филологи! И Венедикта Ерофеева рассматривают как филолога. Игорь Сухих в статье «Заблудившаяся электричка» пишет: «Изощренность ерофеевской работы со словом напоминает упражнение классической риторики и распространенный в средневековой словесности стиль плетения словес». Отметив обилие повторов, перечислений, риторических вопросов, он делает вывод: «За маской пьяницы в электричке возникает фигура прирожденного филолога, решающего в художественном тексте профессиональные задачи».

Почти все авторы отметили Евангелие как один из базовых текстов. Так же нет расхождения в оценке роли Стерна и Гоголя («Сентиментальное путешествие», «Мертвые души»). В статье «Встань и иди» Ирина Паперно и Борис Гаспаров называют текст Ерофеева повестью (в отличие от распространенного «поэма») и отмечают вот такую особенность: «все события повести происходят не в пунктах остановки, а между станциями». Названия глав соответствуют перегонам. Таким образом, разрывается повествование. Проанализировав композицию, авторы выдвигают предположение, что перед нами жанр «странствие». Среди литературных реминисценций они отмечают намек на Илью Эренбурга (в рассказе о загранице Веничка говорит о «двенадцати выкуренных трубках»).

Многие исследователи сходятся на том, что Ерофеев разрабатывал образ юродивого. Тот же Игорь Сухих отмечает сходство с «юродивыми» низовыми текстами, такими как «Повесть о бражнике», «Служба Кабаку». И это вовсе не противоречит высказыванию Паперно и Гаспарова, что «Москва – Петушки» написана в традиционном жанре литературного путешествия». Вот именно – литературного! Как свидетельствуют все изучающие дневники писателя, там-то вся мировая литература, обширный список русских и европейских классиков.

Николай Богомолов в статье, посвященной историко-литературному и актуальному контексту поэмы, цитирует: «…я влюблен во всех этих славных серебряновековых ребятишек… от позднего Фета до раннего Маяковского». И в тексте, как показывает исследователь, находятся отсылки к Блоку («На железной дороге»), к Владиславу Ходасевичу («…состояние героя поэмы сопоставляется со всем сборником «Тяжелая лира», где мистическое откровение возникает среди самой обыденной и прозаической обстановки»), и к Борису Пастернаку («Вакханалия»), и к Михаилу Кузмину (почти прямая цитата: «метафизический намек»), и к Федору Сологубу. Строчку из стихотворения Сологуба «Мы – плененные звери» Ерофеев переворачивает по-своему, иронически: «Мы – дрожащие твари».

Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве (интервью, статьи, письма, документы) / Сост. О. Лекманов, И. Симановский– М.: Новое литературное обозрение, 2022. – 609 с. («Новая научная библиотека»)

Почти все отмечают присутствие гротеска у Ерофеева. Интереснее всего написал Оливер Реди в статье «Похвала выпивке: «Москва – Петушки» и эразмовская ирония». Традицию «католического дурачества», присущую «Похвале Глупости» Эразма Роттердамского, обнаруживает исследователь в произведении Ерофеева. Да, Венедикт Ерофеев – католик, но не только же конфессия сближает этих авторов? Бесспорно, нет. «И Эразм, и Ерофеев были странствующими интеллектуалами, намеренными охранять свою творческую свободу…» – пишет Реди. Оба эти произведения, как он считает, относятся к менипповой сатире.

Михаил Эпштейн в статье «После карнавала, или Обаяние энтропии» подхватывает тему «противоиронии», говоря, что это новое качество ерофеевского мифа. Интересно рассуждение об инициации молодого человека 60-х. «…Тогда типичная инициация называлась «раблезианством» и оправдывалась теорией карнавала, приобщения к телесным и смеховым низам народной культуры Пьянство лишь скромная метафора этого хлещущего изобилия…» Об этом подробно писал Михаил Бахтин. А вот Ерофеев, как пишет Эпштейн, этого стыдился… Он был необыкновенно деликатен, отмечают все биографы, Эпштейн же это прослеживает и в тексте.

Но закончить все же хочется статьей Марка Липовецкого «Кто убил Веничку Ерофеева?». Ведь этот вопрос и по сей день задают все читатели. Липовецкий делится своей – неожиданной – версией. Ну, может быть, не совсем неожиданной, ведь уже комментатор поэмы Власов выдвигал предположение, что четверо убийц – это… не люди! Или не совсем люди. В общем, он связывал убийц Венички с четырьмя животными из Откровения Иоанна Богослова. Липовецкий подвергает сомнению эту версию как необоснованную. Что кроме цифры «четыре» может ее подкрепить? И идет в расследовании дальше… Он углубляется в Ветхий Завет, в книги пророков. Выясняет, что «животные» – неточный перевод (точный перевод с древнееврейского «живые существа»). Но сами эти штудии были бы не так интересны, если бы автор статьи не обратил внимание на то, как описаны глаза убийц: «…круглыми отверстиями плещется и сверкает эта жижа – карего цвета вот такие были глаза у всех четверых». И на то, каким образом они поднимались вверх: «…странная сцена, изображающая убийц, поднимающихся босыми, с обувью в руках, так же косвенно отсылает к облику hayyot (живых существ)». Здесь, как считает автор, прямая, хотя и ироническая отсылка к описанию их облика: «А ободья их – высоки и страшны были они; ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз и когда те поднимались от земли, тогда наравне с ними поднимались и колеса» (Книга пророка Иезекииля). Не менее интересно сравнение заключительной сцены со стихотворением Пушкина «Пророк». С одной стороны, «глаголом жечь сердца людей», с другой – замолчать навсегда. И там и там, по мнению автора, свобода. Но разная… В общем, книгу следует читать медленно, обдумывая предложенные трактовки. Увлекательно и полезно. Ну и, конечно, в книге множество фотографий. Некоторые публикуются впервые.