Рюрикович, деникинец и коммунист

Михаил Ефимов, Джеральд Смит. Святополк-Мирский.– М.: Молодая гвардия, 2021. – 702 с. (ЖЗЛ).

«Фигуры» не замедлили с ответными выстрелами. «…смесь сменовеховства и евразийства… превознесение до небес «новой» русской литературы в лице Есениных и Бабелей, рядом с охаиванием всей «старой»… осточертело…» (Бунин). «Многое тут надо отнести на счет заразы. Почти все участники «Верст» – такие и подобрались. Только главного руководителя и, кажется, создателя журнала, – г. Святополка-Мирского – зараза не коснулась: не было в ней нужды… существуют индивидуальности с некоторым органическим дефектом – в смысле отсутствия известного внутреннего критерия. Есть признаки, что г. Святополк-Мирский принадлежит к их числу» (Гиппиус).

В период редактирования «Верст», отнявших у него много нервов и сил и оборвавшихся на третьем выпуске, Мирский одновременно писал по-английски свои главные историко-литературные книги, и по его английской «Истории русской литературы», как уверяют авторы биографии, до сих пор занимаются зарубежные студенты. Свободное владение английским Дим, как его называли друзья, приобрел в детстве, будучи сыном предшественника Столыпина на посту министра внутренних дел Российской империи и имея англоязычных гувернанток. Безупречность его английского стиля не раз вызывала изумление, но изумления другого рода бывали посильней. Рюрикович через князя Святополка (прозванного Окаянным за убийство братьев Бориса и Глеба) и прямой потомок Екатерины II и Алексея Орлова по линии графов Бобринских, бывший капитан стрелкового гвардейского полка Российской императорской армии и деникинский офицер оказался не только сочувственником создававшейся в молодой советской России литературы, но некоторое время спустя после скандальной статьи в «Верстах», увлекшись чтением работ Маркса и Ленина, стал идейным коммунистом. Идейно-политическая эволюция Святополк-Мирского нашла подробное освещение в книге (так же как и литературная, начиная с ранней, единственной и малоизвестной книги стихов 1910 года).

В Англии Святополк-Мирский вполне прилично – в материальном и в профессиональном смыслах – жил. Со стороны английского начальства к нему не было претензий, пока он не стал фрондировать. Но его русские корни были слишком глубокими, чтобы он мог жить без России. Старую Россию он считал безвозвратно погибшей, однако не ныл и не ностальгировал, а предпочитал действовать. Он не был творцом художественных миров, могущим жить воображаемыми и перенесенными на бумагу образами. Кроме того, в виртуальных мирах эмигрантской словесности он находил изъяны: веянием смерти для него была пронизана уже предреволюционная литература, и жизнеутверждающий дух он ощущал лишь в сочинениях раннего Горького и Гумилева. А раз так, раз и самый воздух «старой» литературы пах смертью, то, как человек волевого поступка и действия, он не захотел быть живым трупом, а предпочел участвовать в созидании новой жизни на ставшей советской родине.

Нашедши единомышленников в рядах английской Коммунистической партии, вступив в нее, укрепившись в правильности приобретенного мировоззрения, князь задружил с Горьким и при его активной поддержке перебрался в СССР, где прожил на воле пять лет. Горький был в силе, и Мирского приняли в Союз советских писателей; в составе писательской группы он ездил на строительство Беломоро-Балтийского канала. Потом Горький умер, покровителя не стало…

Князю не повезло в Советском Союзе во многих отношениях, да и кому здесь могло повезти. По воспоминаниям видного деятеля большевистской печати Ивана Гронского, Мирский вскоре после переезда встретился со Сталиным в гостях у Горького и «произвел на Сталина фальшивое впечатление». Вождь якобы передал через Гронского Ягоде поручение «заняться этим персонажем». В свою очередь, сотрудничество Мирского с Горьким повлекло за собой неизбежную связь князя с близким к Буревестнику Леопольдом Авербахом. Неизвестно, занялся ли Ягода князем – в марте 1937 года бывший нарком внутренних дел был арестован, а через неделю арестовали брата его жены, еще недавно всесильного главного рапповца Авербаха. Это не сулило Мирскому ничего хорошего.

Уверовавший в необходимость всемирно-исторических перемен, презревший амбиции класса, к которому по рождению принадлежал, скептически взиравший на Европу и невзлюбивший касту английских интеллектуалов, среди которых плотно вращался, двуязычный реэмигрант, знаток и русской, и английской литератур, работать любил и работал интенсивно и продуктивно. Он писал и о русских, и об английских авторах, нападал на Элиота и Джойса, переводил, комментировал. Проживал при этом в малокомфортных условиях – в комнате московской коммуналки, но завтракал в «Национале», гурманствовал, шлялся по ресторанам, приятельствовал с Юрием Олешей, выпивал с ним, но не пьянел столь заметно, как автор «Зависти». Олеша по-дружески полагал, что на русский престол приятель имеет права больше, чем кто-либо другой, не считаясь с тем, что тому не было до престола никакого дела. Драматург Гладков опишет в дневнике 24 мая 1937 такую ночную сценку в ресторане «Аврора»: «Я шапочно знаком с Олешей, и он зовет меня к их столику. Сижу с ними минут пятнадцать. Истерическая бравада Мирского. Он читает «Я скажу тебе с последней прямотой» Мандельштама. Олеша острит над папанинцами. За столиком явно наблюдают. Я тихо говорю об этом Ю К. Через десять дней принц был арестован и увезен на Лубянку.

В статье «Две смерти: 1837–1930» неофит марксизма-ленинизма, конечно, перегибал палку в социологических натяжках по отношению и к Маяковскому, и к Пушкину – особенно заметных в год столетия гибели последнего. Уличенный марксистскими же коллегами в перегибах и публично в них покаявшийся, арестован он был однако не из-за Пушкина. Незадолго до ареста его прорабатывали на пленуме Союза писателей как скрытого троцкиста за связь с Авербахом. А взяли Мирского по доносу, в котором было написано, что «бывший белый офицер, активный участник Гражданской войны, причастен к разведывательной деятельности в пользу иностранного государства». Следствию не составило большого труда переименовать Школу славянских исследований Лондонского университета, где князь преподавал без малого десять лет, в «английскую разведывательную школу». Хотя последний пункт обвинительного заключения гласил, что «Мирский признал, что он был завербован авербаховцами для контрреволюционной работы в советской литературе», но признания в шпионаже из него выбить не удалось: восемь лет лагерей по приговору Особого совещания он получил «по подозрению в шпионаже». Летом 1939 года писатель умер на Колыме в отдельном лагерном пункте «Инвалидный». В книге публикуется справка о захоронении его тела неподалеку от лагеря на глубине полутора метров.

Книга не дает повода усомниться в искренности Мирского – он не был фальшивым человеком. Сталин ошибался. Тогда что же: наивность, доверчивость, недальновидность, безрелигиозность, утопичность и запутанность сознания, потеря чувства самосохранения? Нет – предопределенность. Авторы рисуют такую линию судьбы героя, при которой у него не было и не могло быть иного, правильного выбора. Из всех определений судьбы они предпочитают слово рок. И ведь не скажешь, что приподнимают персонажа на котурны, как это делали древние греки для исполнителей трагических партий. Хотя назначают героя именно на эту роль: «Мирский не был критиком и историком литературы. Он был героем трагедии. Это другой масштаб. Трагедии, в которой не наступает катарсиса, очищения от страданий. Сам он об этом знал». Насчет катарсиса можно поспорить: был он или нет, известно одному Богу. По свидетельству очевидца, Мирский в свои последние дни читал соседям по нарам лекции о Пушкине и его стихи. «Вначале все занимались шепотом своими разговорами, потом стали прислушиваться к рассказу и стихам, а затем воцарилась непривычная несытая жадная тишина… Утром, после подъема, рассказчика нашли мертвым».