Левиафан пошлости

В общественном сознании давно укоренилась мысль о значимости книги для нашей страны. В подобном утверждении всегда сходились противоположности. Николай Бердяев неоднократно подчеркивал, что русская культура литературоцентрична, а проклинавший мыслителя советский агитпроп называл Советский Союз не иначе как «самой читающей страной в мире». Все это так… Правда, к данному утверждению нужны некоторые поправки. Россия, безусловно, литературоцентрична, но не более, а в чем-то, положим, даже менее Великобритании. Ведь у нас живопись и музыка XIX–XX веков явно превосходили достижения англичан. На это еще при жизни Бердяева обращали внимание такие его современники, как историк культуры Владимир Вейдле.

Что же касается советского периода, то любовь к книге обуславливалась крайне скудным выбором культуры потребления. Литература выступала наиболее доступным ее сегментом. В нем наблюдались свои приоритеты (например, детективы и фантастика) и свой внутренний дефицит (серия литпамятников, некоторые собрания сочинений). Но вне зависимости и важности подобных оговорок роль литературного труда в России трудно отрицать. Поэтому неудивительно, что художественная литература переросла себя. Читатель обращается не только к самим произведениям. В его глазах возрастает роль, выражаясь научным языком, связанной с ними рефлексии, которая проявляется в разнообразных формах. Например, в публикации частных писем с обсуждением прочитанных стихов и прозы. Они особенно интересны, если их авторами являются не профессиональные писатели, а люди смежных профессий, тем не менее близких к литературе – вспомним философов Льва Шестова, много размышлявшего о Льве Толстом, Достоевском и Тургеневе, или Николая Бердяева с его трудами о Константине Леонтьеве или о все том же Достоевском. Также привлекают внимание научные исследования, позволяющие читателю лучше понять историю написания его любимых книг, тем более если они принадлежат перу таких серьезных специалистов по Серебряному веку и русскому зарубежью, как Николай Богомолов или Александр Лавров.

Думается, подобные публикации эпистолярного наследия и исследования несут еще одну немаловажную особенность. Они дают возможность понять, как воспринимались писатели и их сочинения современниками, то есть до того, как классики, выражаясь словами Владимира Маяковского, успели «забронзоветь». А их прижизненные оценки бывали отнюдь не всегда комплементарными. Отчасти это предопределялось особенностями личности поэтов и прозаиков, как, например, Георгий Иванов, который неоднократно участвовал в «литературных войнах» (конфликты с Адамовичем, Набоковым, Ходасевичем). Но нередко это был искренний взгляд, лишенный личного пристрастия, который ныне позволяет объективнее оценивать если не самого классика, то писавшего о нем. Вот свидетельство Валерия Брюсова об авторе «Анны Карениной», на которое ссылался Богомолов: «Смертельно болен Лев Толстой. Ему пора умереть. Он пережил самого себя. Все надо было кончить «Воскресением». А его теперешнее мелкое фрондерство, его игра на руку разным скудоумным революционерам его недостойны». А Дмитрий Мережковский вообще называл графа «левиафаном пошлости». Можно вспомнить и обвинение в «грубости», которое бросает поэзии Владимира Маяковского и Вадима Шершеневича один из корреспондентов Шестова.

Думается, именно такая совокупность взглядов и оценок (в том числе и негативных) позволяет понять величие русской литературы. Ведь еще булгаковский Воланд говорил, что без тени нельзя оценить свет: «Как выглядела бы земля, если бы с нее исчезли тени?» А как выглядели бы писатели без критики?