Погасло дневное светило

Наложение лунного и солнечного календарей в СССР давало странные эффекты: например, Октябрьскую революцию праздновали в ноябре. Сергей Виноградов. Праздничное убранство площади. Зарисовки Москвы в дни празднования первой годовщины Октябрьской революции. 1918. ГТГ

С календарем и летоисчислением в СССР все было непросто. Государство пользовалось солнечным календарем: праздновало годовщины и мыслило пятилетками. Один из ранних декретов советского правительства в январе 1918 года возвестил о переходе на григорианский календарь. Переход совершался «в целях установления одинакового почти со всеми культурными народами исчисления времени». Из тех же резонов прикидывали, не заменить ли кириллицу латиницей. Да и мировую революцию при календарной синхронии готовить казалось легче. Партия между тем втайне от самой себя исповедовала лунный календарь. Только в России революции называются по месяцам года: Февральская и Октябрьская. В других краях они именуются по стране, году или религиозной доктрине: английская пуританская, Великая французская, иранская исламская, китайская Синьхайская (по обозначению года в старокитайском календаре). Эту свою привычку мы переносим и на другие страны. Революцию 1830 года во Франции советские историки именовали Июльской, а революцию 1870 года – Сентябрьской, хотя сами французы этих названий никогда не употребляли. Переворот в Афганистане в 1978-м афганцы называли Саурской революцией, а советские коммунисты – Апрельской. Понятно, что сразу две наши революции пришлись на 1917 год и их нужно было как-то различать. Но для этого были и другие способы: к Октябрьской прикладывались эпитеты «пролетарская» и «социалистическая», к Февральской – «буржуазная» и «демократическая».

Есть и другие признаки приверженности большевиков лунному календарю. «Апрельские тезисы» (программная статья Ленина). Майские и ноябрьские призывы ЦК (лозунги в газетах перед праздниками). Пленумы ЦК также именовались по месяцам: мартовский, июньский, сентябрьский (год добавлялся в скобках). Инерция того же стиля мышления – майские указы президента.

Ряд примеров нетрудно продолжить. Государственные праздники в раннем СССР имели твердые даты: Кровавое воскресенье (9 января – по новому стилю 22 января), День Красной армии и флота (23 февраля), День Интернационала (1 мая), День Октябрьской революции (7 ноября). То есть праздновались по солнечному календарю. Профессиональные праздники отмечались в последнее воскресенье августа (День шахтера), в третье воскресенье июля (День металлурга), в первое воскресенье октября (День учителя). То есть тяготели к фазам Луны. Конечно, были и исключения: День печати (5 мая) и День милиции (10 ноября) имели фиксированные даты. Но профессиональные праздники стали широко отмечаться после войны, когда раннюю революционную традицию уже разбавили реставрируемой имперской.

Еще один симптом – раннесоветские революционные имена, нередко дававшиеся по месяцам: Декабрий и Декабрина (в честь декабристов), Октябрина и Ноябрина, Октябренок и Апрелина (в честь «Апрельских тезисов»). Или по революционным праздникам: Даздраперма («Да здравствует Первое мая») и Даздрасен («Да здравствует Седьмое ноября»). Связь с годовым циклом обнаруживается гораздо реже: Пячегод («Пятилетку в четыре года»), Успепя («Успехи первой пятилетки»).

Видная славистка Катерина Кларк замечает: в 1940-е обычным становится действие советского романа в течение одного года, потому что конфликт переносится из производственной сферы в природный мир. «Год становится тем же, чем для драмы классицизма день... Важна именно цикличность года: если действие начинается в начале лета, то в начале лета же оно и заканчивается».

Но циклические романы писались и ранее, даже с характерными названиями. «Голый год» Пильняка. «Восемнадцатый год» Толстого и его же «Хмурое утро» (первоначально «Девятнадцатый год»). «Девятьсот семнадцатый» Михаила Алексеева-Брыздникова. Можно прибавить повести «Лапшин» и «Жмакин» Юрия Германа (соединенные позднее в роман «Один год») и поэму Пастернака «Девятьсот пятый год». В один год или около того укладываются «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». «Поднятая целина» и «Белеет парус одинокий». «Соть» Леонова и «Исполнение желаний» Каверина. Так что тип конфликта тут, похоже, ни при чем. Список послевоенных лауреатов Сталинской премии по литературе и работы других исследователей (например, Антуана Бодена и Леонида Геллера) тезис Кларк также не подтверждают.

Месяцы охотней поминаются в советской поэзии. Чаще всего это октябрь и май. Александра Жарова, например, прямо именовали календарным поэтом (словечко датский появилось позже). Но связь революции с лунным календарем вскрывается и в прозе: наглядней всего в «Красном колесе» Солженицына («Август четырнадцатого», «Октябрь шестнадцатого», «Март семнадцатого» и др.).

Конкретно-аллегорическая луна упомянута в названиях нескольких прозаических опусов: «Луна с правой стороны» Сергея Малашкина (1926), «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка (1926), «Незнайка на Луне» Николая Носова (1965), «На полпути к Луне» Василия Аксенова (1966). Два из них написаны в разгар нэпа, еще два – на излете оттепели. В повести Малашкина юная героиня попадает в среду растленных комсомольцев (становится «женой 22 мужей»), но вырывается из логова разврата благодаря любви к настоящему коммунисту. Позднее эту сюжетную схему использовал Владимир Сорокин в «Тридцатой любви Марины». В повести Пильняка намеками и экивоками изображаются борьба в партийных верхах и героический командарм, который гибнет в результате операции (хирургической и политической, а не военной). В романе Носова земные коротышки, оказавшись на Луне, после ряда приключений устраивают социалистическую революцию. Поздняя реплика в эту же сторону – фильм Алексея Федорченко «Первые на Луне» (2005), тщательно документированное действие которого происходит в 1938 якобы году. И лишь рассказ Аксенова не имеет отношения к политике: речь в нем идет о любви простого сибирского работяги к столичной стюардессе. Зато бесконечные их перелеты и географические грезы уверенно конструируют топос огромной холодной страны. Выпишем еще кусочек из книжки Николая Михайлова «Над картой Родины», увенчанной Сталинской премией в 1948 году: «На исходе декабря наш народ встречает в своей стране новый год одиннадцать раз, по часовым поясам... Размеры СССР поистине космические: когда читатель в дни полнолуния увидит лик луны, пусть он вспомнит, что видимая им часть этой планеты меньше советской территории и что к лунному полушарию нужно было бы прибавить, скажем, Аргентину, чтобы оно по площади сравнялось с нашей страной». Интересны также подсчеты литературоведа Георгия Лесскиса в тексте «Мастера и Маргариты». В романе мастера, где дело происходит в Ершалаиме (около ⅛ текста МиМ), 26 раз отмечено Солнце, 13 раз – Луна. В романе о мастере, где дело происходит в советской Москве (а также в Ялте и на Днепре под Киевом), Луна упомянута 78 раз, а Солнце – 18 раз.

Гибридом лунного и солнечного календарей так или иначе пользуются все люди во всех странах. (Иногда к ним добавляется еще и сидерический, то есть звездный календарь.) Но в Советском Союзе это наложение давало странные эффекты. Октябрьскую революцию праздновали в ноябре. Возникали хронолингвистические химеры типа «50 лет Великого Октября». Пятилетку клялись исполнить в четыре года. А сельское хозяйство так и не удалось наладить как следует: солнечный цикл аграрного года плохо совмещался с лунным оккультизмом партийного руководства. Тут невольно вспоминается афоризм Козьмы Пруткова: «Если у тебя спрошено будет, что полезнее, солнце или месяц? – ответствуй: месяц. Ибо солнце светит днем, когда и без того светло, а месяц – ночью». Можно вспомнить еще загадку (времен скорее всего боев за Хасан и Халхин-Гол): «Ты за луну или за солнце?» На ответ «За солнце» следовал вывод: «За пузатого японца». На ответ «За луну» – «За Советскую страну!». Тут подразумевались красный солнечный диск на японском флаге и золотой лунный серп на флаге советском. В «год великого перелома» (1929) календарные новшества продолжились. В видах организации непрерывного производства трудящихся перевели на пятидневку (четыре дня рабочих, пятый выходной). При этом выходные дни у разных групп населения никогда не совпадали. Уже через два года это признали неудобным, и трудящихся перевели на шестидневку. Ввели единые выходные 6, 12, 18, 24 и 30-го числа каждого месяца. Эти новшества имели и антирелигиозный смысл: понятия «суббота» и «воскресенье» упразднялись. К традиционной семидневной неделе вернулись только в 1940 году.

И еще по поводу пятидневки и непрерывки. Сталин произнес в июне 1931 года дивную речь на совещании хозяйственников: «Как могла укорениться у нас обезличка на ряде предприятий? Она пришла как незаконная спутница непрерывки. Было бы неправильно сказать, что непрерывка обязательно влечет за собой обезличку... Дело в том, что на ряде предприятий перешли у нас на непрерывку слишком поспешно... Непрерывка, предоставленная воле стихии, превратилась в обезличку. В результате мы имеем на ряде предприятий бумажную, словесную непрерывку и не бумажную, реальную обезличку... Кое-кто из наших товарищей поторопились кое-где с введением непрерывки и, поторопившись, извратили непрерывку, превратив ее в обезличку. Для ликвидации этого положения и уничтожения обезлички существуют два выхода. Либо изменить условия проведения непрерывки так, чтобы непрерывка не превращалась в обезличку... Либо отбросить прочь бумажную непрерывку... и подготовить условия к тому, чтобы вернуться потом к действительной, не бумажной непрерывке, вернуться, может быть, к непрерывке, но без обезлички... Разве это не верно, что в ряде предприятий непрерывка превратилась в обезличку, что непрерывка извращена таким образом до последней степени? Спрашивается, кому нужна такая непрерывка? Кто решится сказать, что интересы сохранения этой бумажной и извращенной непрерывки выше интересов правильной организации труда?.. Некоторые товарищи думают, что обезличку можно уничтожить заклинаниями, широковещательными речами. Я знаю, во всяком случае, ряд хозяйственников, которые в своей борьбе с обезличкой ограничиваются тем, что то и дело выступают на собраниях с проклятиями по адресу обезлички… Нет, товарищи, обезличка сама никогда не исчезнет. Ее можем и должны уничтожить только мы сами... Мы вместе с вами отвечаем за все, в том числе и за обезличку» и т.п. Сталин здесь сам занимается заклинаниями, партийно-ритуальным камланием. И заклясть он пытается само время. Превратить его из линейного, поступательного и расчисленного в циклическое, закрученное и магическое.

Где-то мы подобное уже видели: «Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто неслось на город: не то ливень, не то смерч. Полное гнева, оно неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя какие-то глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца». В общем, история прекратила течение свое. Остались только оправдательные документы.

Славист Михаил Вайскопф задается вопросом: «Как сочетался такой идиотский назидательный вздор с громадным практическим умом Сталина?» Вопрос остается без ответа, хотя исследователь замечает: «Как бы то ни было, он и здесь выказал замечательную прозорливость. Семена идиотизма, трудолюбиво посеянные им в умах советских людей, принесли пышные всходы, и само фантастическое обилие дураков на сегодняшних коммунистических сборищах великолепно подтверждает неиссякаемую действенность сталинского учения». Между тем сам же Вайскопф убедительно вскрывает фольклорно-мифологические основы мышления Сталина, разговор о которых мы отложим до другого раза. А пока что заметим, что вся эта мифологика как раз и производит впечатление гремучей смеси, сочетания «назидательного вздора» с «практическим умом». Узел, который пока что нельзя разрубить, следует запутать еще сильней, перевязать по-своему. Человек традиции не глупее человека рационального, он просто мыслит иначе. Натяжки и невязки в речах Сталина заметны и даже очевидны людям европейски образованным. Зато его вязкая сказочная мифологика завораживала миллионы.