Вертись, вертись, бутылочка

Александр Сенкевич, Франция, 2009 год. Фото из архива Александра Сенкевича

Подумать только – до сих пор живет в памяти моя давняя импровизация:

Не мемуарю заживо,

Но, как понуканье, –

Сенкевич Саша

Себя же чеканит.

А чеканил он свои будоражащие слух стихи. Как, к примеру, еще в самом начале 60-х написанные: «Давайте думать будем резче и не бояться думать вслух!» А он и не боялся, ныряя в круговорот времени, обдуваемый ее царапающими, жгучими ветрами. Не заслонялся от них, а вглядывался в происходящее: «У могилы Пастернака – драка…»

Или эпизод в стихах Сенкевича – у памятника Пушкину. Рядом с памятником – знаменитый в те годы американский поэт – битник Грегори Корсо: «Памятник косо щурит глаза… Грегори Корсо: «Пушкин! Вы – за?» Пойди разберись в крепнущих увлечениях и пристрастиях. Впору только гадать, крутанув бутыль-бутылочку, как в давней юношеской игре:

Вертись, вертись, бутылочка,

играй, играй с огнем.

У нас такая выучка,

что глазом не моргнем.

По кругу бесконечному,

что начертала жизнь,

по памяти доверчивой

кружись, кружись, кружись!

Крутится бутылочка, воскрешая наши с Сашей Сенкевичем дороги по московской Старой Басманной улице. В те годы она называлась улицей Карла Маркса. Но мы-то с ним, жившие совсем рядом, в соседних домах, знали ее истинное имя, открывавшее давние московские тайны. К одной из этих тайн и ведет нас Старая Басманная – к купеческому кабаку «Разгуляй», не сохранившемуся до наших дней, но оставившему память о себе в названии московской площади. Память не только историческую, но и литературную. Об этом и вспоминали мы с Сашей, когда, подходя к Разгуляю, останавливались у дома дяди Александра Сергеевича Пушкина Василия Львовича – автора скандальной поэмы «Опасный сосед». Герой ее Буянов, которого Пушкин назвал в «Евгении Онегине» своим «двоюродным братом», рвется к блудницам, к цыганкам, к «трактирам с плясунами». Так пишет о Буянове – «Опасном соседе» Василий Львович Пушкин.

А у Сенкевича никаких литературных первоистоков, свой Разгуляй:

Купцы ехали к женщинам,

к огню и неге,

и хотелось сжечь им плоть, как деньги.

Ломали цыганкам стан

лебединый,

тушили цигарки о смуглые

спины,

разгоняли их ночью по темным углам,

визжащие очи тянули

к губам…

Но мало этого, мало: не одолеть человеку тоску по непознанным чувствам, чтобы «вечное увидеть воочию». На вечере поэзии в молодежном кафе в начале 1960-х годов Александр Сенкевич получил записку: «От всего райкома комсомола просим: давай «Тоску»!» (А это значило: читай стихи о купцах, ехавших «к огню и неге»). Он до сих пор хранит эту записку как примету оттепели 1960-х годов, той оттепели, которая воспринималась тогда как глоток свободы, как шаги к духовной раскованности человека.

На одном из вечеров поэзии в дни оттепели Саша познакомился с Андреем Вознесенским. И тот терпеливо выслушал его стихи – и давние, и недавние. Самые разные стихи, среди которых было и прямое подражание Вознесенскому, как во вступлении к поэме Сенкевича об Иване Грозном:

Поэма! Меня самого ты

порадуй!

Нe знаю, где правда. Вначале

ночами

глядел я на звезды, но только

извелся.

Потом погружался, как будто

в нирвану, в заботы, во взлеты, в кошмары Ивана.

Да, это было явное подражание звонко прозвучавшей в те дни поэме Вознесенского «Мастера». Это легко было заметить. Но Вознесенский заметил и другое, принципиально важное: как в услышанных им стихах молодого поэта пробивался его собственный голос, чутко передававший ритмическое движение стиха.

Но опекой Вознесенского Сенкевич не воспользовался, доверившись собственному осмыслению поисков и обретений русской поэзии. Правда, однажды, в июне 1964 года, он откликнулся на приглашение автора «Мастеров» и пришел на примечательную встречу в Москве с французским философом Жан-Полем Сартром. Запомнилось место этой встречи, проходившей при литературном объединении, которым руководил поэт Эдмунд Иодковский. Остались в памяти и фрагменты беседы Сартра с молодыми литераторами – о том, что значит свобода человека. Человек, говорил Сартр, осужден быть свободным, принимая свободу выбора, которую никто не может отнять у него. Это утверждение осталось в памяти Сенкевича, хотя, по правде говоря, он особо не вникал в рассуждения французского философа, о котором знал только понаслышке.

Понаслышке… Но пришло иное время, когда приблизилось до поры незнакомое, прежде утаенное. Мы с Сашей открывали его в библиотеках, на полках книжных магазинов. Хотя полки эти предлагали скудный ассортимент нужных нам книг. Их можно было найти только в библиотеках:

О, пожелтевшие листы

В стенах вечерних библиОтек,

Когда раздумья так чисты,

А пыль пьянее, чем наркотик!

Эти емкие строки Николая Гумилева отражали самую суть нашей увлеченности поэзией и прозой русского Серебряного века. Это и был наш книжный наркотик, в который мы вчитывались, вбирали в себя. И как важно было для нас, чтобы книги Серебряного века были рядом с нами.

А что найдешь в книжных магазинах? Да не в магазинах надо было искать, а среди тех, кто прогуливался около них, у входа. Так с Сашей Сенкевичем вышли мы на знаменитого в то время книжника – тезку Саши, по кличке Клык. Чего только не увидели мы в его доме: дореволюционные издания Николая Гумилева, Осипа Мандельштама, Игоря Северянина, Федора Сологуба, рассказы Бориса Пастернака (в книге 1925 года). Многое можно перечислить… А рядом с книжными полками сидела обворожительная кореянка, которая – не успел я оглянуться! – стала женой Саши Сенкевича. Ей – Инессе Ким – посвятил он одно из лучших своих, по моему убеждению, лирических посланий:

Некогда возникшая из дымки

летнего распаренного дня,

в облике всесильной невидимки

ты спасла и сберегла меня.

Ты была моя любовь и вера,

я твоею красотою жив.

Ты теперь, как черная пантера,

дремлешь рядом, чуть глаза смежив.

Что осталось из того, что было,

что, казалось, будет на года?

Как смола из свежего распила,

жизнь моя уходит в никуда.

Целая вечность прошла с тех пор, когда мы, молодые, затаив дыхание перебирали на книжных полках Саши Клыка редкие, можно сказать, подчас антикварные издания. Немало их было, но и не так уж много, если сравнить ту давнюю дефицитную библиотеку со стенами книжных рядов, которые обступают тебя в квартире Саши Сенкевича. Здесь много поэтических сборников, самых разных антологий. Но еще больше книг прозы. И это не случайно. Сенкевич сегодня – автор развернутых, емких очерков. Но прежде всего автор такой значительной работы, как трилогия в серии ЖЗЛ – «Блаватская», «Будда», «Венедикт Ерофеев. Человек нездешний», куда вошли мировоззренческие биографии, объединенные темой буддизма. Здесь Саша предстает как яркий, увлекающий читателей прозаик. Я приветствую его как прозаика, но, как его друг, жду и его новых стихов.