Венечка как исторический персонаж

Александр Сенкевич. Венедикт Ерофеев. Человек нездешний.– М.: Молодая гвардия. 2020. – 752 c. (ЖЗЛ)

Так вот, христианской литературе о культовом Иисусе противостоит историческая реконструкция. Он был членом своего общества, сыном своего времени, одним из своего поколения. Если мы мало знаем об Иисусе, мы знаем гораздо больше об обществе, в котором он жил, о культуре и обычаях, о мечтах и разочарованиях. И только когда мы сравним его с современниками, масштаб его личности становится ясен. Замысел Александра Сенкевича не менее амбициозен. Он не просто рассматривает поэта на фоне его поколения. Поколение в его книге не фон, а своего рода персонаж, взаимодействующий с героем. Здесь был бы уместен подзаголовок, что-то вроде «Жизнь поэта и хроника его поколения». Жизнь поэта и есть та возвышенность, с которой Сенкевич оглядывает свое поколение и создает его панораму.

У поколения рожденных в 1930-х была общая судьба. Они выросли за железным занавесом, в культурной среде, которая полностью контролировалась партийной идеологией. Маркс провозгласил, что мир устроен несправедливо и это можно и должно исправить. Работу эту, превосходящую обычные человеческие силы, могут выполнить только сверхлюди, авангард. Ницше сказал бы – Übermensch, Ленин сказал бы – большевики.

Дети 1930-х были воспитаны как участники вселенского процесса строительства нового мира, в котором личное с радостью подчиняется общественному. Историю они представляли себе как борьбу абсолютного добра с абсолютным злом. И хотя эта борьба еще продолжалась, уже одержанные победы свидетельствовали: наше дело правое, мы победим. Да и как было не победить, когда народ вел, по выражению тогдашнего патриарха Алексея, Богопоставленный Вождь. Как всякая святыня, он одновременно и притягивал, и ужасал.

Смерть Сталина была первым испытанием для поколения 1930-х. Владимир Высоцкий, ровесник Ерофеева, написал в дни тех похорон:

Я у гроба клянусь не забыть

Дорогого вождя и отца.

(Владимир Высоцкий. Моя клятва, 1953)

Но вскоре пришлось сделать немалые усилия, чтобы забыть свои чувства к великому Отцу. Заимствуя фразу у Достоевского, старец провонял. Отец оказался недостоин любви, и это сделало его детей неспособными на любовь к отечеству, которое он им оставил. Тление обнаружилось в самом основании советского мироздания. Мир, для жизни в котором было сформировано поколение Высоцкого и Ерофеева, Тарковского и Евтушенко, Горбачева и Ельцина, рухнул, оставив это поколение в состоянии метафизической безотцовщины.

Наследие отцов оказалось преградой к свободе самовыражения. Реальным выражением этой преграды были закрытая граница, которая молодым поколением воспринималась не как крепостная стена, воздвигнутая отцами, а как стена тюремная, изолировавшая их от нормальной жизни, от их давно утраченной семьи, с которой они обнаружили духовное родство:

Носил он брюки узкие,

читал Хемингуэя.

«Вкусы, брат, нерусские...»

внушал отец, мрачнея.

(Евгений Евтушенко, 1957)

Когда поколение 1930-х получило реальную власть в лице Горбачева и Ельцина, отказ от культурного наследия отцов завершился отказом от самой страны, созданной отцами. Хроника этого поколения у Александра Сенкевича написана с сочувствием и грустью, естественной, когда речь идет об исчезнувшем мире. Поэт – что в империи, что в СССР – был действительно больше чем поэт. Вероятно, это были остатки немецкой традиции XIX века, когда правители консультировались у философов, которые вели жизнь эдаких книгочеев-мандаринов, любимцев власти. Европа мандаринов погибла в Первой мировой, а СССР остался, как своего рода Парк юрского периода, где эти порядки сохранились до самого конца. Инженеры человеческих душ работали в своей индустрии и пользовались почетом, не говоря уже о разных пайках и поблажках.

Исчезла индустрия инженеров человеческих душ, как исчезли и души, которые эта индустрия создавала. Советская Атлантида ушла невозвратно со своей литерaтурой. Сенкевич делает только одно исключение: Венедикт Ерофеев. Ключ к пониманию книги Александра Сенкевича в том, что это завершающая часть трилогии: Блаватская, Будда, Ерофеев. Само сочетание этих имен создает культурный диссонанс. И Блаватская, и Будда ассоциируются с Востоком. Гармоничным завершением этого ряда была бы, например, биография Ганди. В мире Александра Сенкевича такая гармония называется банальностью. В его трилогии имена не располагаются в ряд. Через эти три имени нельзя провести прямую. Но можно провести окружность, границу его проекта, его Зоны. Здесь вспоминается Андрей Тарковский, еще один кумир нашего поколения. В его Зоне нельзя ходить по прямой, прямой путь никуда не приводит. Трилогия Александра Сенкевича и есть такая Зона.

Венедикт Ерофеев мог бы сказать о себе словами Григория Сковороды: мир меня ловил, но не поймал. В то время как его ровесники старались расширить пределы дозволенного, старались встать повыше, чтобы заглянуть за стены соцлагеря, и даже решались на побег, Ерофеев двигался в другом направлении. Образно говоря, он углублял свой колодец, чтобы достичь подпочвенные воды, питавшие мудрецов и мистиков всех времен. Александр Сенкевич называет его жизнь побегом из сансары, бегством от обыденного и общепринятого. Из глубины, которой он достиг, тягучая склока между советским и антисоветским, русофобством и русофильством, либерализмом и почвенничеством казалась не героической музыкой, а уличным шумом.

Венедикт Ерофеев – не первый (и не последний) поэт, страдавший алкогольной зависимостью. Большому поэту творческий импульс позволяет удержаться на грани саморазрушения. В поколении Венедикта Ерофеева алкоголизм имел особый смысл. Химическая, нечеловеческая зависимость, неумолимая и беспощадная, не оставляла места ни для какой другой человеческой зависимости. Где властвовал алкоголь, кончалась всякая другая власть. Не приводя к свободе, зависимость становилась освобождением от любой власти.

По охвату материала и по глубине анализа книга получилась монументальная. Покоряет также и скрупулезное качество исследования, интеллектуальная честность. Жаль, что нет именного указателя, а стоило бы сделать. Там, наверное, окажется с полтысячи имен. И что удивительно, при этой монументальности книга прекрасно написана, прозрачная проза, акварельная легкость. В тексте есть энергия, которая увлекает читателя, даже если предмет кому-то не так уж интересен.

Может быть, это потому, что о поэте пишет другой поэт, который почти 50 лет назад написал:

Жить бы тихо, тихо, тихо. Безалаберно, безлико.

Кто совсем не вяжет лыка – может, тот и златоуст.

По лесам растет черника,

и похож чуть-чуть на психа,

разметавшийся под ветром, потерявший листья куст.

(Александр Сенкевич, 1973)

Это голос из того же альтернативного мира, в котором жил Венедикт Ерофеев. Это мог бы быть его голос. Родство поэтических душ открыло Александру Сенкевичу новые глубины в личности и творчестве Венедикта Ерофеева.