На родине компота

Здесь, в тридевятом царстве, любая щука исполнит три желания, а избушка знает строевые команды: «смирно», «вольно», «разойдись». Алексей Саврасов. Пейзаж с избушкой. 1866. Башкирский государственный художественный музей им. М.В. Нестерова, Уфа

Символическое пространство сталинской империи было в первую очередь сказочным.

Ничего удивительного тут нет. Сказка – самый близкий и доступный образ утопии. Горький с огромным удовольствием отмечал в советской действительности сказочные черты, приветствовал народных сказителей вроде Марфы Крюковой и Джамбула Джабаева, поощрял лакировочное искусство Палеха и Мстёры.

Катерина Кларк в классической книге «Советский роман. История как ритуал» исследует свой предмет методами анализа волшебной сказки Владимира Проппа. Примерно так же поступают киноведы со сталинским кино, от «Октября» и «Старого и нового» Эйзенштейна (1927–1929) до «Сказания о земле Сибирской» и «Кубанских казаков» Пырьева (1947–1949). По искусствоведческой части отметим книгу Александра Морозова «Конец утопии: из истории искусства в СССР 1930-х гг.»

Действие волшебной сказки происходит в тридесятом царстве. Царство это потусторонее: не то чтобы откровенно выморочное, но зачарованное и заколдованное. Пригорюнился зайчик, а делать нечего: впереди Москва. Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой.

Герой у нас дурак, но удалой и удачливый. Он даже умеет предсказывать будущее: загадки загадывать, отгадки отгадывать. Мама у него хорошая, про паровоз поет. Братья сеяли пшеницу да возили в град-столицу, но оказались врагами народа. Авоська небоське набитый брат. Не брат ты мне, гнида. Братва, не стреляйте друг в друга, вам нечего в жизни делить.

Зато девки у нас глазастые, девки у нас – во! Я жила и процветала до шестнадцати годов... Знать, столица та была недалече от села... Иногда, правда, превращаются обратно в лягушек, пресмыкаются перед Западом и вообще теряют берега. Это явление так в народе и называется: сильный половой диморфизм.

Реки здесь молочные, а берега кисельные. Ах, до тебя, родной, доплыть бы, доплыть бы хотя б когда-нибудь. Ермак воспрянул ото сна и, гибель зря, стремится в волны. Вдогонку палят: недолет, перелет – и, раненный в руку, Чапаев плывет. Я мог бы стать рекой, быть темною водой – вечно молодой, вечно пьяный.

Яблонька здесь норовит оделить яблоками, а печка в чистом поле – угостить пирогами. Избушка знает строевые команды, смирно-вольно-разойдись. Золотые рыбки и замшелые щуки охотно исполняют по три желания. Серые волки сами набиваются в помощники. Эх, хорошо в стране советской жить. Сто путей, сто дорог для тебя открыты.

Все дороги здесь прямоезжие, хотя их может заколодить. Ты лети с дороги, птица, зверь, с дороги уходи. И дремучие леса с толкучими горами попадаются: оглянешься – оступишься, оступишься – заблудишься. Выстрел грянет, ворон кружит, твой дружок в бурьяне неживой лежит. И из копытца пить нельзя: козленочком станешь.

Так что дорогу нужно выбирать умеючи, а не абы как, наобум Лазаря. Направо – коня потеряешь, прямо – себя позабудешь, налево – женят черт-те на ком, а черепами таких женихов у них весь частокол утыкан. Он упал возле ног вороного коня и закрыл свои карие очи. На самом резком повороте хватил шофера паралич. Непонятно также, где у Лазаря обум... В общем, временные трудности, сюжетные задержки и накладные расходы тоже случаются. А вокруг земля дымится, чужая земля.

Работа здесь носит характер чудесного умения. Мост или дворец возводится одним махом, чудесный сад вырастает за ночь. Скрипучий труд не омрачает неба, и колесо вращается легко. К станку ли ты склоняешься, в скалу ли ты врубаешься. Дурака работа любит, а дурак работе рад.

Я сделаю этот тяп-ляп в три щелчка! А я понатужусь – и в два! Хлеб – голодным! Мир – народам! Заводы – рабочим! Землю – крестьянам! Зябь – на весь яровой клин! Сарынь – на кичку! Жучка – за внучку! А где же моя скалочка? Давайте мне за нее девочку!

А кто это у нас летает? А это Кощей у нас главный летун, Ворон Воронович наш обожаемый, лучший друг детей и физкультурников. Все остальные тоже могут, но с применением технических средств. Баба-яга в ступе, Любовь Орлова в автомобиле, домработница Наташа на борове Николае Иваныче, Иван-царевич на ковре-самолете, Кощеевы соколы на дальнобойных бомбардировщиках. Максим Горький на самолете «Максим Горький», зайчики в трамвайчике, жаба на метле. Бросая ввысь свой аппарат послушный, мы сознаем, как крепнет флот воздушный. Мне сверху видно все, ты так и знай.

Образцовых сказочных текстов в сталинской литературе немало. «Золотой теленок» и «Золотой ключик». «Кондуит и Швамбрания» и «Страна Муравия». «Поднятая целина» и «Мещорская сторона». «Педагогическая поэма» и «Счастливая Москва». «Три толстяка» и «Два капитана». «Приключения Травки» и «Голубая чашка». «Угрюм-река» и «Русский лес». «Кавалер Золотой Звезды» и «Земля Кузнецкая».

О некоторых из них мы когда-нибудь поговорим отдельно. А сейчас выберем характерные описания из малоизвестного рассказа Андрея Платонова «Заблуждение на родине компота» (1930).

«Дома он спешно съедал очередную вечернюю пищу, потому что любил весь день не есть, дабы строить социализм с неполным желудком – и затем мучился до самого сна каким-нибудь наболевшим республиканским вопросом.

– Стерва я необоснованная! – говорил иногда Журкин самому себе и, вздыхая, думал что-то светлое, окупающее всех рвачей, животных, эгоистов, летунов и тайных подкулачников.

Во сне Журкин тоже не видел себе покоя: ему снились колхозные просорушки, сукновальни и какие-то пустые амбары – голосовальни, где неизвестно что делалось. Далее ему представлялась суета ударников на обледенелой земле Эсесера, так что шел пар вверх от социалистического человечества, и тысячи автомобилей везли тес и кирпичи на постройку мёдонапорной башни... Девочки, дети большевистских шоферов, рожденные после постройки Нижегородского автогиганта, выросли до того, что на них назрело время жениться – значит, была уже поздняя будущая пора, значит, шло уже исполнение генерального плана, судя по электрическому лозунгу на небе».

Профсоюз бродильной промышленности посылает беспокойного Журкина в провинциальный Клещевинск, «поскольку там коопработа ослабла». Журкин заранее составляет прожекты «пищевого Донбасса» и осознает себя «шахтером овощей».

«Город Клещевинск существовал в области заморозков и вымочек, где много ручьев, где растут леса и мочежинные кочки. Местный краевед, натуралист и статистик Ушлов ежегодно, в течение тридцати лет подряд, доказывал, что в клещевинских лесах вырастает в среднее лето на сто миллионов рублей грибов, но оппортунисты двадцать пять лет оставляли безо всякого развития грибную промышленность.

Но главная слава Клещевинска состояла не в грибах, а в одном искусственном изобретении, известном каждому жителю нашей страны. В Клещевинске сорок два года тому назад жил некий мещанин Щоев, родом с Иван-озера. Тот Щоев изобрел аппарат для исчезновения с земли на луну, но царь-оппортунист отверг машину Щоева; тогда Щоев мучился двенадцать лет без славы, а впоследствии изобрел от остервенения компот, который широко прославился и с тех пор довольно известен. Под старость Щоев ушел на родину, в Иван-озеро, и оттуда, как передает краеведческое общество, он, Щоев, помчался в аппарате на луну – тому был очевидцем один овечий пастух; но это сведение было бы научным лишь в том случае, если бы пастухов было двое, один же человек всегда полон лжи и фантазии.

Благодаря компоту Клещевинск стал считаться вечным продовольственным ресурсом, хотя для составления компота в Клещевинске не росло, по словам составителя сборника трудов краеведов, «достаточного оркестра, или ансамбля, фруктов».

Прибыв на родину компота, Журкин берет свои меры, незамысловатые, но дерзкие. Мясную проблему он предлагает решить посредством организации рачьих пучин. Всяческую овощь заменить грибами, постное масло выгонять из лесных орехов, бак на пожарной каланче использовать для сбора молока.

Здесь сразу же узнаются фольклорные формулы типа «где раки зимуют», «видит кот молоко, да рыло коротко», «охоча жаба до орехов, да зубов нет», «овощи хороши во щи», «семеры яства, а всё грибы». Да и сама фабула строится по схеме: поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

Еще один очевидный подтекст – «История одного города» Щедрина: «Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте утопили, потом свинью за бобра купили, да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали» и т.п.

Но список этих баснословных деяний восходит все к тем же фольклорным источникам. Схожие мотивы Платонов развивал в повести «Город Градов» (1927), прямо ориентированной на поэтику Щедрина.

Скажем еще несколько слов насчет «обледенелой земли Эсесера».

Советская пропаганда и советская словесность создавали образ земного рая. На селе, товарищи, встанут агрогорода, в чистом поле зашумят лесополосы, запруженные реки истекут чистым электричеством. Советские комбайны уже на полпути к самоходной емелиной печке, встали на линейку готовности, скоро станут выпечку выпекать. А волшебная щука – это наша новая, товарищи, подлодка, только об этом пока никому; специальная серия, чтобы карась не дремал. И даже ковер-самолет уже изобретен: это наш советский экраноплан.

Земной рай славянская традиция помещала на Востоке. И литературно-географическая экспансия этой традиции следовала. Константин Паустовский и Мариэтта Шагинян, Андрей Платонов и Бруно Ясенский живописали южные окраины страны. Александр Фадеев и Михаил Пришвин, Рувим Фраерман и Петр Павленко – окраины дальневосточные. Это если не брать нарочитые восточные стилизации типа похождений старика Хоттабыча и Ходжи Насреддина.

Но скоро основной моделью этой экспансии сделались полярные подвиги и северные сказания (челюскинцы и папанинцы, киноленты «Семеро смелых» и «Александр Невский», роман Каверина «Два капитана»). Андрей Платонов даже писал о Турмении как о «горячей Арктике».

О Гиперборее, стране «за северным ветром», упоминали многие античные авторы. Гиперборейцы изображались как счастливый народ, не знающий ужасов войны, любимцы Аполлона, который часто посещает их пределы. Земля их щедра и изобильна, но со всех сторон окружена горами и недоступна для простых смертных.

На русской почве в эту мифологию внесли вклад Василий Капнист (XVIII век), впервые сравнивший российскую культуру с гиперборейской. А также купец Яков Санников, рассказавший в 1812 году о зеленом острове среди студеных морей. Остров так и не был найден, но стал местом действия романа Обручева «Земля Санникова» (1924), скрестившего античные сказания и новейшие геологические гипотезы.

Упомянем между ними и Салтыкова-Щедрина, пересказывающего некоего летописца: «Был, говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря».

Грезы о Гиперборее очень понятны в стране, около половины которой покрыто вечною мерзлотой. Но рассказ о сторонах света в СССР придется отложить до другого раза.