И ты, Брут

Маленький человек в гоголевском «Вие» проигрывает неведомым силам. Фото Евгения Никитина

Русский «Фауст» уже написан – это гоголевский «Вий». Оба главных героя – и немецкий (под «Фаустом» мы разумеем не только гетевскую трагедию, но и народную книгу о докторе, которая легла в основу всех последующих творений о сделке с нечистой силой), и украинский – изучали философию, теологию и риторику. Они – представители тогдашнего университетского студенчества, которое что в XVI веке в Германии, что в XVIII веке в Малороссии мало чем отличалось по набору изучаемых предметов и нажимало в первую очередь на богословие – для потребностей церкви. Впрочем, студенты, что немецкие, что малороссийские, отличались вовсе не смирным нравом, напротив, любили выпить и закусить и в пьяном виде шумно повеселиться – вспомним сцену в кабачке Ауэрбаха или похождения Халявы, Хомы Брута и Тиберия Горобца.

И Фауст, и Хома жили во вполне средневековом еще мире с его всепроникающей религиозностью, с перемешиванием официальных церковных обрядов и установлений с простонародными верованиями, с расцветом алхимии, магии и прочих оккультных наук. В критические моменты оба студиозуса рисовали волшебные круги.

Соответственно земная жизнь рассматривалась как арена борьбы за душу человека между Богом и дьяволом. Повсюду таились лукавые искусители, могущие погубить и тело, и вслед за ним и душу. Нечистая сила была персонифицирована, конкретна и не менее телесна, чем сам человек. Народная фантазия в этом отношении не знала границ, и Гете, и Гоголь щедро черпали из нее: достаточно обратиться к Вальпургиевой ночи из первой части «Фауста» или к «Вечерам на хуторе близ Диканьки».

Между доктором Фаустом и Хомой Брутом было, однако, одно принципиальное различие – Фауст сознательно вступил в сделку с нечистым, пренебрег законами божескими и человеческими. Хома же стал борцом с мировым злом неведомо для себя, никак о том прежде не задумываясь. Фауст сам предложил свою бессмертную сущность, к Хоме же пришли по его душу.

«Вий», если вкратце, о невозможности уйти от судьбы, о ее предначертанности. Хома Брут раз за разом предпринимает бесплодные попытки избежать своей участи. Он отговаривается у ректора, чтобы не ехать отпевать панночку, – все напрасно («тебя никакой черт и не спрашивает о том, хочешь ли ты ехать или не хочешь»); он несколько раз пытается убежать уже из имения пана – его пресекают глазастые дозорные; равно ничего не дают просьбы к сотнику отпустить его с хутора. Вывод студента-философа «Что ж делать? Чему быть, тому не миновать!», сформулированный им в самом начале странного приключения, лишь только подтверждается раз от разу.

И ректор, и отец панночки, и служащие сотнику казаки и пастухи – хорошие люди, не злые по своей сути, но они исполняют волю судьбы и не позволяют Хоме Бруту уклониться от нее. Судьба – главный сюжет повести, точнее, рассказа. Мораль Гоголя – и хороший человек, к тому же ученый, бессилен перед роком и может попасть в руки зла.

Фауст был индивидуум сложный, одолеваемый сомнениями, желаниями, стремлением познать тайны мира. Хома – олицетворение беспечной молодости, здоровья, непосредственности, он нравится женщинам и легко находит к ним путь. Ему ничего не нужно от потусторонних сил. Это естественный, с незамутненным сознанием человек. Но в жизнь, только начинавшуюся, вторглись черные силы мирового зла и завладели ей. Тогда как Фауст сам призвал их на помощь, бросившись с головой в омут.

Сюжет «Вия» – это извечная история о том, как маленький человек вдруг становится игрушкой в руках фатума и на его долю выпадает череда невероятных событий, ломающих его привычную жизнь, а у Хомы вдобавок и беспечную.

Гоголевский философ (именование так героя иронично, он далек от изучаемого предмета на пушечный выстрел по всей своей сути) не увлечен потусторонним, ему чужды сомнения, и он живет сегодняшним днем, но перед ним внезапно открылись неизмеримые глубины. Однако то, что он понял, ушло с ним в могилу. Хома Брут вступил в навязанный ему бой со злом, но проиграл. Ему не хватило всего чуть-чуть, он испустил дух на самом исходе третьей ночи, перед спасительным петушиным криком – аллегория того, что маленький человек всегда проигрывает в этом мире неведомым ему силам.

Фауст умер со словами о прекрасном мгновении, и его душа не отошла к дьяволу – Бог его простил. О Хоме Бруте товарищи говорят: «пропал ни за что» и добавляют: «оттого, что побоялся». Судьбу Хомы решило то самое мгновение – он посмотрел на Вия. Поддавшись на миг страху, он пропал навсегда.

Жанровое место «Вия» вполне понятно – типичная готическая повесть, как она начиналась во «Влюбленном дьяволе» Жака Казотта до ее классических образцов – «Монаха» Мэтью Льюиса, «Франкенштейна» Мэри Шелли, «Мельмота-скитальца» Чарлза Мэтьюрина, но решенная на фольклорном материале родной Украины.

Есть и еще одно отличие – все вышеперечисленные авторы в лучшем случае лишь таланты, тогда как Гоголь – гений. Его мастерство заключается в том, как он смог сплести в одну нить сразу множество тем и предметов и поднять подражание народной сказке, «были» на уровень высочайшей поэзии, полной глубокого смысла. Для незамысловатого читателя «Вий» – увлекательный рассказ о страшном и необыкновенном, с закрученным сюжетом, динамично написанный, не отпускающий от себя до самого конца. Для читателя искушенного в «Вие» важны язык, множество бытовых деталей, воссоздание местного колорита, запоминающиеся, истинно гоголевские персонажи.

«Вий» от начала до конца придуман Гоголем, он не опирался ни на какой-то известный в народе сюжет, создавая повесть, и сам Вий – порождение сугубо гоголевской фантазии. «Вся эта повесть есть народное предание. Я не хотел ни в чем изменить его и рассказываю почти в такой же простоте, как слышал» – невинная ложь автора, условие литературной игры. Языком фольклорных образов писатель смог изложить важные мысли о мироздании, поучая через развлечение, как и положено народной сказке. В «Вие» он превзошел «Вечера», повесть стала квинтэссенцией их духа, после нее Гоголь к миру народной фантастики уже не обращался. Бросается в глаза, что повесть носит имя Вия, но сам он появляется лишь в нескольких строках в самом конце. Отчего так? Почему не «Хома Брут» или «Панночка»?

Панночка – второй по значимости персонаж «Вия». Она – Маргарита наоборот. Но больше панночка напоминает другую гетевскую героиню – из баллады Гете «Коринфская невеста», олицетворяющую силу извращенной любви. Сходства много – и тема девушки-оборотня, и ее ночной визит к молодому гостю, и его волосы, поседевшие вмиг, и крик петуха, и смерть юноши как следствие любви губящей и эгоистичной. Фауст погубил Маргариту, в «Вие» панночка, так же как и коринфская невеста, губит невинного простодушного Хому Брута, который не смог уйти от ее любви даже после ее смерти, как и в балладе.

Женщина как погубительница – излюбленный шукшинский сюжет, если перескочить в следующий век. Гоголь тоже дам недолюбливал и считал, что они портят мужчин – как в «Тарасе Бульбе» – «козак не на то, чтобы возиться с бабами», и у Тараса именно баба, проклятая полячка, испортила сына.

В «Коринфской невесте» ключевой момент баллады – любовная ночь молодых людей, покойницы-вампирши и ее суженого. В «Вие» ей также имеется соответствие, очень хитро запрятанное Гоголем. Вся сцена катания ведьмы на Хоме – это замаскированный coitus. Вспомним ее, она начинается как банальное любовное приключение: «Старуха шла прямо к нему с распростертыми руками. «Эге-гм! – подумал философ. – Только нет, голубушка! Устарела». Он отодвинулся немного подальше, но старуха, без церемонии, опять подошла к нему. – Слушай, бабуся! – сказал философ, – теперь пост; а я такой человек, что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться».

Затем у Гоголя, однако, начинается сцена скорее из Вальпургиевой ночи: скачка сперва ведьмы на Хоме, затем, напротив, философа на ней. Однако вся лексика описаний скачки больше подходит к любовному акту: «Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу… и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности… Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение».