Вкусить от жизни и смерти

Для хозяйки дома, давно погибшей в атомной войне, робот каждый день читал стихи. Кадр из мультфильма «Будет ласковый дождь». 1984

Когда от дома осталась только одна стена, на востоке занимался рассвет – а накануне дом все еще жил, по-прежнему опрятный, начиненный сверхсовременными приборами. Толку от его совершенств не было ни малейшего, ибо людей вокруг уже и в помине не было. В начале августа 2026 года (то есть спустя шесть лет после нынешнего 2020 года и 106 лет после рождения автора рассказа, Рэя Брэдбери) специально для хозяйки миссис Маклеллан, погибшей в атомной войне, робот зачитал стихи американской поэтессы начала XX века Сары Тисдэйл:

Будет ласковый дождь, будет запах земли,

Щебет юрких стрижей от зари до зари…

И весна… и весна встретит новый рассвет,

Не заметив, что нас уже нет.

Брэдбери предал дом огню, который не просто гудел или потрескивал, а «словно гурман, смаковал картины Пикассо и Матисса, бережно скручивая холсты черной стружкой». А что ж делать, если бесполезность созданного и пережитого уже некому подтвердить или опровергнуть.

Летопись «Марсианских хроник» также завершается костром: из «всех законов и верований Земли», да и последней карты мира в придачу. Сжигает их бывший губернатор штата, «задумавший побег в обитель дальнюю» и вовремя просчитавший последствия буксующего проекта человеческой цивилизации. Впереди – бессрочная работа над ошибками в пустых марсианских городах, среди «длинных, прямых и холодных» каналов, оказавшихся (к сожалению или к счастью), как мы знаем теперь по фото «Маринера-9», не метками цивилизации, а естественными объектами или оптической иллюзией.

Брэдбери не фантазировал, он описывал непростой процесс и методы борьбы со сверхмасштабными неприятностями, надвигающимися на человека.

* * *

Он стал писателем после Великой депрессии и накануне большой войны, когда уже пахло паленой человеческой плотью, когда мир закипал, а ласковый дождь падал на раскаленную сковородку.

Можно было и не слышать из вымышленного Гринтауна или родного ему Уокигана, как стучат кружки в баварских пивных, – но вина из одуванчиков всегда бывает слишком мало, чтобы предотвратить катастрофу. Впрочем, Брэдбери, вероятно, полагал, что такое вино следует заготавливать впрок и время от времени профилактически откупоривать заветные бутылки, чтобы окончательно не деградировать и не свихнуться.

Человеку, который не знал достоверно, но верил, что прапрапрабабка его Мэри в 1692 году была казнена в Салеме как ведьма действительно трудно было не думать о стихии, подводящей итоги и зачищающей (или безвозвратно уничтожающей) тело и душу, дома и книги, картины, цивилизации.

Над каждым таким «идейным» поджогом, в чаду и дыму, закручиваются черные смоляные усы Гая Фокса, которому в том же XVII веке злоумышляющие товарищи поручили зажечь фитиль под палатой лордов.

«На горе всем буржуям» или по иной причине – но пожары как часть бытования человека организовывают людей в крепкие боевые отряды, в которых только изредка появляется заблудшая овца вроде Гая Монтэга. Это тот же Гай Фокс, неожиданно засомневавшийся в очаровании карающего огня и проявляющий неуместную тревогу и любознательность, а «любознательность опасна, начни только спрашивать, почему да зачем, и если вовремя не остановиться, то конец может быть очень печальный». «…Цветным не нравится книга «Маленький черный Самбо». Сжечь ее. Белым неприятна «Хижина дяди Тома». Сжечь и ее тоже… Прочь все, что рождает тревогу. В печку!»

«Вавилонская башня книг» оказывается слишком, заманчиво уязвимой, а сумбур, возникающий от изложенных в них фантазий, сомнений, теорем и доказательств в какой-то момент для очень многих людей окажется непереносимым, и они уже не будут стесняться сообщать об этом.

Все это интеллектуальное умствование, по зернышку собранное добро не может переварить новая цивилизация, разбухшая и растолстевшая, словно ребенок, подсевший на гамбургеры. Цивилизация постарела и поглупела практически одновременно. Она «так велика, что мы не можем допустить волнений и недовольства среди составляющих ее групп».

Так о чем тут печалиться, если «в этих книгах все противоречит одно другому, люди, о которых тут написано, никогда не существовали», и почему бы не применить маленькое эффективное оружие, зажигалку, на которой есть надпись «Гарантирован один миллион вспышек» – она свое дело сделает точно на 451-м градусе по Фаренгейту.

Брэдбери часто касается дна, но ему удается вынырнуть на поверхность. В своем романе он потушил злополучную зажигалку злодея и поджигателя книг Битти (заодно спалив до головешки и ее владельца), он погасил даже пронзительный и резкий электрический свет, оставив только свечу, которую в детстве отыскала мать, когда вырубило пробки, – и «мир изменился, пространство перестало быть огромным и уютно сомкнулось вокруг них». «Мать и сын сидели вдвоем, странно преображенные, искренне желая, чтобы электричество не включалось как можно дольше».

* * *

Прежде чем ломать голову над картами Таро, которые разложила перед человечеством невидимая гадалка, Рэй Брэдбери многократно загадывал на будущее. Дугласу в «Вине из одуванчиков» гадалка предсказала долгую и веселую жизнь: «Пусть воет буря,/ Дрожит земля,/ Пляши и пой,/ Тру-ля-ля, гоп-ля-ля!» Однако была и другая карта, а когда к ней поднесли зажженную спичку (конечно, в столь сложной ситуации Брэдбери опять вспомнил про дешифровальщик-огонь), восковая гадалка сама возопила: «Спасите!»

Подростком Брэдбери уже прочитал сверх меры книг и написал свое продолжение (купить денег не хватило) «Великого воина Марса» Эдгара Берроуза. Двадцатилетним парнем увидел чудеса больших технических выставок. В том числе Всемирной выставки «1939–1940 New York World’s Fair», главной заявленной темой которой была «Мир завтрашнего дня». Доказательством зрелости лучших умов стали среди прочего телевизионная студия, нейлоновые чулки, огромная игла «Трилона» и ей под стать громадный стальной шар «Перисферы» – демонстрация небесам образов и форм городов будущего, каким-то чудом не сложившихся в фигу.

Однако тут как раз началась мировая война, и похвастаться в целом стало нечем, потому что каждая большая война – это грандиозная попытка оправдания фобий и страха.

Мобильные телефоны, плееры, «умный дом» и другие полезные вещи Брэдбери в своих книгах провидчески описал. Оставалось только понять, будет ли техническое совершенство сочетаться в настоящем и будущем с тем миром, который столь слабо отягощен гравитацией и прогрессом: миром свечей, светлячков и вина из одуванчиков, мягко примятых прессом и разлитых по бутылкам, на которых выведены числа каждого летнего дня. Здесь, в погребе, среди слабоалкогольных фантазий, и можно было бы пережить зиму человечества – но ответ был совсем не в этом.

* * *

На случай катастроф Брэдбери придумал множество путей спасения, на любой вкус, на любой страх, на любую фобию – каждому свое. Вероятность спасения часто оказывалась романтической, а оттого была порой и нулевой – и всякий раз не стопроцентной.

Грозившее гибелью будущее можно было переиграть, «перефокусничать»: если тебя обманывают, если угрожают, заманивают, как желторотого птенца, в силки, то не будь дураком, становись невидимкой. Прячься, фокусничай, играй. Раздваивайся и расщепляйся.

Позеленеть и почти не дышать, а потом  преобразиться окончательно и улететь к звездам. Кадр из фильма «Превращение». 2008

«И еще он очень хотел на рожденье книгу волшебных фокусов, а ему взяли и подарили штаны да рубашку. Ну и, понятно, лето вышло пропащее…» – Брэдбери полностью отождествляет себя с Дугласом, который умел, конечно, дуть на уличные фонари и звезды, чтобы они тут же гасли, как свечки на именинном пироге, – и все-таки книги фокусов не хватало, приходилось самому сочинять ее на ходу.

Тут видны уши того самого белого кролика, которого достал в Уокигане из шляпы знаменитый фокусник-гастролер, элегантный Гарри Блэкстоун-старший – афишу того выступления Брэдбери хранил долго. Специально для детей Блэкстоун показывал фокус «Исчезающая птичья клетка», в его руках канарейка и ее зарешеченный дом бесследно исчезали. В биографии Брэдбери пишут, будто в 1968 году было сделано совместное фото на память, но к тому времени волшебник уже три года как умер – такой фокус ему был не по силам.

В «Марсианских хрониках» преображение нездешнего персонажа эпохи «сентября 2005 года» дошло до крайности. На Марсе появилось бегущее видение – предвестие Соляриса Станислава Лема. Сотня оказалась равной единице. Но единица не стала огромной, как океан, и под напором землян исчезла. «Это был Том, и Джеймс, и человек по фамилии Свичмен… и его лицо было как все лица, один глаз голубой, другой золотистый, волосы каштановые, рыжие, русые, черные, одна бровь косматая, другая тонкая, одна рука большая, другая маленькая… Он умер… Пошел дождь».

А если в тебя кто стрельнет из ружья, то тебе хоть бы что: «в пятницу, в полнолуние, накопай мышиного корня, свяжи пучок и носи на шее на белой шелковой нитке». У мальчика-невидимки была бабушка-ведьма, дело-то обыкновенное…

Ау, мистер Брэдбери!

* * *

Рэй Брэдбери утверждал, что память у него уникальная: да уж, не каждый вспомнит свой первый снегопад, увиденный чуть ли не с пеленок.

Дождем удобно тушить воображаемые пожары, полезно помнить ощущения детства, невероятно интересно смотреть из колыбели на снег.

Годилась только лучшая вода – дождевая. «Эта вода вобрала в каждую свою каплю еще больше небес, когда падала дождем на землю. Она впитала в себя восточный ветер, и западный, и северный, и южный и обратилась в дождь, а дождь в этот час священнодействия уже становится терпким вином».

Этот ветер был необходим воздушному змею, чтобы тот сделался прекрасным и удержался в полете («Золотой змей, серебряный ветер»). Но гораздо более реалистичным и убедительным ветер был в роли хитрого злодея: «Он осторожен, не хочет одним ударом с маху дом развалить. Тогда меня убьет. А я ему живым нужен, чтобы можно было разобрать меня по частям…» («Ветер»). Что на уме у неведомого ветра, разгадать невозможно, «внезапно давление воздуха стало невыносимым, но шквал длился всего мгновение, ветер тут же умчался дальше», исчез внезапно – так же, как появились и ушли в глубину все рыбы моря («Ревун»). «Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь, и смотрели на фонарь, и я видел странные глаза, до самой полуночи в море будто плавал павлиний хвост, и вдруг – без звука – исчезли».

Если необъяснимое и угрожающее нельзя загасить дождем – пусть оно исчезнет. Загадка так и останется неразгаданной, как уши кролика, которого передумали доставать из черного цилиндра фокусника.

Если же герой сам превратится в необъяснимое, то ему прямая дорога в космос, откуда, наверное, нет возврата. Сначала он позеленеет и почти не будет дышать – зато его кровь станет смертельной для микробов. Потом преобразится окончательно и улетит к звездам, как Смит в «Превращении», легко поднявшись над землей. «Человек, такой, каков он сейчас, не готов вступить в эту Вселенную, малейшее усилие утомляет его, чрезмерный труд убивает его сердце», а вирус довершает дело, добавим мы сегодня.

* * *

В одном из интервью Брэдбери сказал: «Мы обшарили нашу планету и знаем ее так же, как дети знают свою площадку для игр. Если мы не уйдем в глубокий космос, то никогда не повзрослеем и не сможем до конца понять себя».

Большая мечта держит в тонусе и не дает размягчаться разуму и размякать мышцам. Так еще было в уходящую эпоху – эпоху Брэдбери, когда наука увлекала за собой, и все еще романтически стремилось к 1961 году и к детской улыбке Гагарина.

Это и был, судя по всему, апогей всеземной мечты.

Потом большая космическая фантазия лишилась очарования. Кто-то еще рад увидеть звезду МКС в ночном небе, но уже не выбежит на улицы с криками восторга от космических побед. Да и зачем кричать? «Ори сколько хочешь, космос задушит крик, не дав ему родиться». Оказалось, что на пыльных планетах яблоням цвести дорого и незачем. «А может универсальный потребитель создать камень, который даже при самом сильном желании не сумеет поднять? – Это не есть матпотребность. Это есть каприз», – справедливо изрекает Выбегалло в романе «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких.

Некому будет цитировать стихотворение Йейтса в космическом корабле Брэдбери перед моментом «снятия пробы» солнечной материи – занятием столь же бессмысленным, сколь ответственным и символическим. «И буду гулять среди высокой пестрой травы,/ и буду рвать до скончания веков/ серебряные яблоки Луны,/ золотые яблоки Солнца».

Солнечное вещество снимают по технологии Брэдбери, как пенку с варенья (правда, не обошлось в рассказе без трагедии, первый штурман все-таки погиб). Но командир остался жив и, счастливый, поворотил корабль с условного Юга на условный Север, почти как в анекдоте про политбюро, которое засылает космонавтов к Солнцу ночью, чтобы они там невзначай не подгорели.

Без «ласковых» осадков и тут не обошлось: «Он работал под ласковым теплым дождем, струившимся из верхнего отсека. Он возился с насосом». Но надо быть снисходительными к детским рассказам, в которых играют в прятки и объясняют сложности и кошмары.

* * *

Брэдбери все-таки полагал, что разумно угаснуть не где-то в холодном космосе или на Марсе, а, как бабушка Дугласа, на Земле, среди детей и внуков, в собственной кровати, уютно свернувшись «в теплом сугробе полотна и шерсти, простынь и одеял». «Но я не боюсь, – уверяет бабушка. – По правде говоря, мне даже интересно. Я ничего не собираюсь упустить, надо вкусить и от смерти».

Вкусить от жизни и смерти, успев просчитать катастрофы будущего, настоящего и даже прошлого. По возможности получить хоть какую-то страховку. А кто не успел спрятаться – тот не виноват, как неповинна бабочка, после гибели которой «грянул гром» и время сделало такую неожиданную и обидную кривую. По ошибке, грандиозной и микроскопической одновременно, от одного неверного шага накренилось все мироздание, таков хрупкий земной мир. Но если отрываешься от Земли и оставляешь позади все земные задачи и печали – «стремишься к задаче куда более трудной, к печали куда более горькой».

* * *

«Лежать в ночи папоротников, трав, негромких сонных голосов, все они шелестят, и сплетаются, и из них соткана тьма», – взросление мудреца так и происходит, постепенно и тайно, как растет трава на ночном лугу. Полет фантазии, теплая земля. «И все они, воспламенившись душой, стали поэтами…» (из эссе Брэдбери How to Keep and Feed a Muse) – хотя он и писал стихи, но поэтически сильнее и убедительнее выразил себя в другой художественной форме. «Да, пьяный от жизни, и без понятия, куда мчаться дальше… А сам путь? Ровно наполовину – ужас, ровно наполовину – восторг».

* * *

Его книги все еще полны недоговоренностей: о будущем, космосе, Красной планете. Пусть на Марсе ему и не удалось побывать, зато участок поверхности, куда сел марсоход Curiosity, теперь отмечен как «Место посадки Брэдбери» (Bradbury Landing).

Здесь место взросления 90-летнего писателя – мальчика Дугласа, который в один из дней лета заметил, что «весь огромный мир вращается вокруг него, точно вокруг оси». Право и обязанность стать взрослыми он оставил последующим поколениям, если они, конечно, очнутся и посмеют когда-нибудь оторваться от обыденности.

Вот где – в невесомости – устойчивость, координаты окончательной инициации – на марсианской лужайке Bradbury Landing. А место для рождения и смерти по-прежнему на Земле, по завещанию Брэдбери – «родина-то все-таки там».