Святые бород не брили

Персонажи Тихонова и Печерниковой – самая прекрасная пара «изо всех прошедших по земле людей». Кадр из фильма «Доживем до понедельника». 1968

«Я люблю вас, люди! Вы хорошие…»

Все-таки удивительно, что слова эти были когда-то произнесены. Вспоминаешь их и думаешь: неужели нашелся чудак, сказавший такое? Это ж надо было так подставиться! Такая фраза – царский подарок любому зубоскалу.

А может, просто человек только что 200 граммов со своим лучшим другом в подъезде принял и решил сделать это фактом литературы? Но вот какое чудо: он не только не свалился после такого восклицания в ближайшую лужу, а очень внятно разработал тему, доказав, что был при этом в своем уме и твердой памяти. Но кто же мог это сделать? Кто это был? Он пел? Играл на виолончели? Рисовал? Он ощущал чужое страдание более остро, чем свое? И это был главный его талант?

Спросите об этом учителя истории из фильма «Доживем до понедельника». Человека не такого уже молодого, очень обаятельного, томящегося, как Лермонтов, напрасно растрачивая в пустыне жар своей души. Спросите князя Андрея Болконского. Спросите наконец Штирлица, он человек осведомленный. А лучше всего спросите самого Вячеслава Тихонова, так волшебно вжившегося в эти роли, а потом с дрожью в голосе читающего «Малую землю» – эту памятную всем эпопею дорогого Леонида Ильича. Ему первому доверено было произнести ее строки. И он сделал это так, что только и осталось всем счастливцам, слышавшим это чтение, обнять его, любить и плакать над ним и над великой книгой, озвученной его незабываемым голосом.

Ну, это я зря съязвил. У кого из нас нет собственных грехов. А все-таки он очень хорошо и убедительно сыграл роль учителя в фильме «Доживем до понедельника». А когда они – актер Вячеслав Тихонов с актрисой Ириной Печерниковой – остаются вдвоем в классе (в конце фильма, если помните), это – я и теперь готов поклясться! – самая прекрасная пара «изо всех прошедших по земле людей». О, будь у меня талант Микеланджело!..

Но вы уже недоумеваете, должно быть, к чему я все это говорю?

Да вот случилось мне недавно опять посмотреть этот фильм, и опять меня поразили слова этого обаятельного преподавателя про то, что именно «дар ощущать чужое страдание более остро, чем свое, рождает бунтарей и поэтов».

Как они прекрасны – бунтари и поэты, – подумалось. Да и вообще, какие же мы, люди, необыкновенно, необыкновенно хорошие! На ком ни остановишь взгляд – он не хуже или, на худой конец, почти что не хуже этого лейтенанта Шмидта, про которого рассказывал историк своим ученикам.

Ну как, скажите, не мелькнуть хоть на минутку этой живительной мысли, глядя на юные лица школьников, внимающих своему вдохновенному наставнику. И недоумеваешь только: ну почему он все чем-то недоволен? Ну правда, трудно понять, чего ж ему хочется от них большего, что он за максималист такой. Недостаточно, что ли, ему этой демонстративной неявки на урок, показавшей их немалую моральную силу? Или он хочет внушить этим внукам лейтенанта Шмидта идеалы, которых не было у его детей? Не опасный ли он человек?

Ну, это, конечно, смотря для кого опасный. Не хотел бы я быть тем бедолагой, кого станет он справедливо обличать в свою вдохновенную минуту, хоть и тяжки мои грехи.

Но как же он прекрасен, рассказывая детям о прекрасном человеке! Как прекрасны лица детей, слушающих его, затаив дыхание. «Я люблю вас, люди! Вы хорошие» – ну как тут не вспомнить эти слова. Невольно веришь, что и мы храним в себе что-то от этого огня.

Но когда кино закончилось, волей-неволей пришлось возвратиться с небес на землю.

Ну что ж – подумалось, – затишье ушло, райские сны улетели, вряд ли кто-то даже с очень пьяных глаз так сегодня очаруется плывущим перед его глазами людским потоком.

Да и небесные ангелы строги и врать не приучены. Станут ли они диктовать земным творцам идеи, позволяющие тем сочинять такие строчки и такие фильмы? Как-то это немножечко сомнительно...

А если что-то такое и приснится иногда белокрылым небожителям, то это ненадолго. И теперь уж нам всем – по грехам нашим видно – впору вспоминать совсем другие слова. Ну вот эти хотя бы:

Что ж, век иной.

Развеяны все мифы.

Повержены умы.

Куда ни посмотреть –

все «скифы, скифы, скифы...

Их тьмы, и тьмы, и тьмы».

Сказал это когда-то Булат Окуджава, и вряд ли строчки эти устарели.

И все же, вспоминая ту, произнесенную когда-то безоглядно оптимистичную фразу, с которой я начал эту заметку, хочется повторить вслед за Вячеславом Тихоновым: «Наивно? Да. Ошибочно? Да. Но я приглашаю вас не рубить сплеча, а почувствовать высокую себестоимость этих ошибок».

Все-таки хорошо ведь, что было это сказано, что почудилось хоть однажды кому-то что-то такое хорошее, что в конце концов должно победить когда-нибудь что-то такое плохое. «Ведь кто-то что-то произнес, и что-то в этом было». Не все ведь один только мрак да мрак.

Я люблю вас люди! Вы хорошие.

Оглянитесь, люди, на себя:

Вы – как альпинисты

с тяжкой ношею

На вершину лезете, сопя.

Временами муторно, несладко –

Хлещет ливень,

стелется туман.

Только снова скатана

палатка,

Снова неба матовый экран.

Это наша горькая удача –

На вершину лезть,

дерзать и сметь!

Не карабкаться нельзя!

Иначе –

Неподвижность, косность,

то есть смерть.

Не сгибайтесь

под тяжелой ношею

И друзей старайтесь

поддержать...

Вы поверьте в то,

что вы хорошие,

Будет легче на Земле дышать.

Написано это было в 1964 году Юрием Смирновым. Был он одним из – как их теперь называют – шестидесятников, как, впрочем, и создатель фильма «Доживем до понедельника».

Как по мне, они были святыми, хоть и атеистами, – эти шестидесятники. Можно ли помыслить, чтобы великолепный Бродский, их аристократический современник, стал что-то такое кричать «над этой темною толпой непробужденного народа»? А они кричали. И не боялись прослыть дураками, так велика была их любовь. Безответная, конечно. Да и какой мог быть ответ? «Посмотрим, как он сломит шею!» – вот и вся реакция на эту любовь. Вполне ожидаемая реакция того самого «непробужденного народа». Да про это ведь еще Некрасов писал.

Вот и он, Юрий Смирнов, был одним из них, из этих, может быть, последних на свете оптимистов-шестидесятников:

Я по натуре своей застенчив,

Камня нет у меня за душой.

Мне бы еще на голову венчик,

И я совсем библейский святой.

Разве что нет бороды до пупа,

Святые бород не брили.

А я бы брил, да природа скупа –

Ни волосинки на рыле.

По совести б надо –

меня в образа,

Вроде страдальца-пустынника,

И чтобы ценилась моя слеза

Никак не меньше полтинника.

Так нет, не поймете,

вам – жгись на костре,

Стони и корчись распятием.

А может, страданья

мои острей,

Чем у библейской братии.

Останусь тише поросшего пня,

Буду – само смирение.

А что до апостолов –

это брехня,

И больше так, для сравнения.

Симпатично, правда?

Хороший поэт, да. Давно ушедший, позабытый, к сожалению. Всё уходит, всё проходит. Все как он сам когда-то сказал:

Этот сон зеленый неужели

Вдруг пройдет,

как все проходят сны?

Станут углем сумрачные ели,

Янтарем пахучий сок сосны.

Да и мы с железками своими

Образуем отложений слой

Вроде тех, что нынче

носят имя –

Каменноугольный, меловой.

Небеса над толщею слоеной

Будут в звездах,

словно решето,

А меж ними дух неугомонный,

Воплотиться ищущий

во что.