Вот я снова на этой земле…

Багрицкому было нелегко, когда через него проходили эти «романтические и революционные» видения… Фото из книги Эдуарда Багрицкого «Стихотворения и поэмы»

Я тогда сразу подумала, что половина опрошенных назовет Цветаеву, которой прощают грехи: и ложь, и сомнительную биографию, и даже ее материнство. Была, была дочка Ирина. Голодная, слабая, не говорила. Мать привязывала ее к стулу и уходила из дому, забрав с собой старшую, Алю. А то на глазах у голодной Ирины кормила свою Алю сахаром. Ирина скулила, мать негодовала. Не более чем несколько раз (от брезгливости!) взяла ее на руки. А сдавши обеих в приют, солгала, что девочки – сироты. Но дар поэтический все застилает. Подумаешь: дети. Стихи-то какие! Ахматова, хоть декорировала, по мнению многих, судьбу и, закутавшись в свою знаменитую шаль, угадала, как заколдовать не одних современников, но племя младое, еще не знакомое, оставила верное, горькое слово. Роман Пастернака не всем по душе. Но если мы думаем об «отражении», то этот роман – с грандиозной доверчивостью, с желанием добраться до сути и, главное, с потребностью внутреннего благородства, какое по правилам нового времени пытались забыть, – имеет свою неизбывную силу. Хотя бы за то, что никто из героев не прожил ему полагавшейся жизни.

Платонов стоит в стороне. Не будь революции, разве бы не было «Реки Потудань»? «Котлована»? Когда гениальность такого масштаба, не стоит ее подводить к знаменателю.

Мелькнуло было во мне искушение остановиться на Булгакове. Любая гражданочка в белых носочках в восторге от «Мастера и Маргариты». Булгаков, однако, на редкость хитер. Не меньше, чем Гоголь, с ним лучше не связываться. И кажется мне, что и он в той же «впадине», куда много раньше него спрыгнул Гоголь. Их братству чудесное есть подтверждение: плита на могиле. Стащили у Гоголя. С могилы великого русского классика – другому прекрасному русскому классику. Тому все равно, а Булгакову важно: похожа она на Голгофу. Наверное, оба великие классики смеялись до слез. Из впадины видно, как люди старались, пока дотащили, хрипели, потели: «Давай-ка левее, тяжелая, сволочь... Ну, все, опускаем... Держи, Афанасьич... Хороший подарочек, мертвые души... Ложи, говорю, что стоишь!»

Если говорить всерьез, то каждый, кого я сейчас упомянула, вполне заслуживает того, чтобы написанное им посчитать особенным отражением революции. Но все эти люди внесены в торжественный список русской литературы. Из них не обижен никто. Все, кроме Багрицкого. Он жил в то же самое время, он был совсем рядом, одышливый, толстый и странный Багрицкий с такой неумеренной силой таланта, с такой ослепительной, тяжкой строфой, что волосы дыбом. Его не услышали, не раскусили. Читают его бегло, «наискосок». Перед самой кончиной Багрицкий сказал сиделке: «Какое у вас лицо хорошее. У вас, видимо, было хорошее детство, а я вспоминаю свое детство и не могу вспомнить ни одного хорошего дня».

Вот самые хрестоматийные вещи: «Смерть пионерки» (1932) и «TBC» (1929). Какое страшнее, сказать не берусь. Известно, что оба они «революционные» и оба «романтические».

В «Смерти пионерки» умирающий ребенок галлюцинирует. Ему мерещатся стотысячные толпы: пионерские отряды. Они надвигаются на землю грозовыми тучами.

Над больничным садом,

Над волной озер

Движутся отряды

На вечерний сбор.

Дети идут в руки смерти. Она вечерами их всех «собирает».

Заслоняют свет они

(Даль черным-черна),

Пионеры Кунцева,

Пионеры Сетуни,

Пионеры фабрики Ногина.

Слово Багрицкого, кажущееся таким плотным и музыкальным, давится предчувствиями, как давились, пытаясь пересказать свои видения, библейские пророки. Мучились, донося до людей голос Бога. И их побивали камнями.

Подозреваю, что Багрицкому было нелегко, когда через него проходили эти «романтические и революционные» видения. Крови и гибели в «Смерти пионерки» так много, что я, честное слово, не понимаю: как такое стихотворение «подпустили» к детям? «Но в крови горячечной/ Подымались мы,/ Но глаза незрячие/ Открывали мы.// Возникай содружество/ ворона (! – И.М.) с бойцом –/ Укрепляйся мужество/ Сталью и свинцом.// Чтоб земля суровая/ Кровью истекла,/ Чтобы юность новая/ Из костей взошла». Библейское видение заслоненного света, всеобщей гибели, грозовое видение ветхозаветного Бога, отторгнутого людьми. Привожу цитату из интернета: «Смерть пионерки» Э. Багрицкого – призыв к титаническим свершением, к верности выбору. Движущей силой прогресса в поэме становится молодость». От одной строчки такого комментария хочется разучиться читать.

Однако в написанном за три года до «Пионерки» стихотворении «ТВС» Багрицкий галлюцинирует иначе. Я бы сказала: по-домашнему, буднично, словно подобные приходы призраков стали для него привычным делом. Странно, что никто, насколько я знаю, не заметил, как выстроено «ТВС»: в начале он теплыми масляными красками пишет картинку своего детского двора, и двор этот дорог ему, как всегда дорога любая, пусть бедная, скудная, жалкая, но все-таки – жизнь.

Под окнами тот же

скопческий вид,

Тот же кошачий

и детский мир,

Который удушьем ползет

в крови,

Который до отвращения мил.

Чадом которого ноздри, рот,

Бронхи и легкие – все полно,

Которому голосом сковород

Напоминать о себе дано.

Напоминать: «Подремли пока.

Все правильно в мире.

Усни, сынок».

Дивное это словосочетание «до отвращения мил» (может быть, гениальная случайность) обладает самой что ни на есть твердой конструкцией. Багрицкий все еще «сынок», ему можно «поспать», «подремать», потому что «все правильно в мире». Пока еще в нем все правильно. И тут появляется мертвец:

«Войдите». – И он идет сюда:

Остроугольное лицо,

Остроугольная борода.

Призрак Дзержинского не менее страшен, чем грозовые раскаты окровавленной «Пионерки»:

А век поджидает на мостовой,

Сосредоточен, как часовой.

Иди и не бойся с ним

рядом встать.

Твое одиночество веку

под стать.

Оглянешься – а вокруг враги,

Руки протянешь –

и нет друзей.

Но если он скажет:

«Солги», – солги,

И если он скажет:

«Убей», – убей....

Он вздыбился из гущины

кровей,

Матерый желудочный

быт земли.

Трави его трактором.

Песней бей.

Лопатой взнуздай.

Киркой проколи.

* * *

Я, к сожалению, пишу это сейчас из города, в котором разрушены и ограблены магазины, искалечены здания, закрыты – не только по причине карантина, а просто от ужаса – офисы. И это – Бостон, который пострадал меньше других городов и в котором еще не ввели комендантского часа, как в Калифорнии и Нью-Йорке. Ярость, бессмысленный протест, соединенные с гадким желанием при этом слегка поживиться (кому для карьеры полезно, кому нужен новый компьютер), бегут по сосудам мирной жизни, в которой еще «все правильно» (насколько возможно, конечно), распарывают теплый «желудочный быт». Идеи убийства, отмщения, сладострастное влечение к теплой крови в разное время и в разных точках земли очень быстро перестают быть идеями, влечениями и материализуются в «коктейли Молотова».

Чудно обсуждать, был или не был тяжело больной, несколько лет перед смертью не выходящий из своей прокуренной, полной птиц и рыб комнаты, Багрицкий «певцом революции», неловко натыкаться на слова Бахыта Кенжеева, почувствовавшего великолепие дара, но при этом, сославшись на только что процитированное мною «ТВС», сказавшего, что Багрицкий был «фашистом», обидно, что в своем последнем романе «Генерал и его семья» Тимур Кибиров с брезгливостью вносит Багрицкого в список революционных крикунов-поэтов, объединив их под шапкой «Багрицкий и Ко».

Мне наивно хочется справедливости.

Бостон