Свищет, щeлкает, звенит…

В походы инструктор политотдела Отдельной стрелковой бригады Багрицкий не ходил – походы воспевал поэт Багрицкий. Фото из книги Эдуарда Багрицкого «Стихотворение». 1956.

Катаев называл Багрицкого «птицеловом», покорившим московский Парнас. Славин – «живым воплощением поэзии, ее ритма, ее пылкости, ее преувеличений». Паустовский видел в нем «то ленивого матроса с херсонского дубка, то одесского «пацана»– птицелова, то забубенного бойца из отряда Котовского, то Тиля Уленшпигеля». Все писали о его любви к вольным птицам.

В сравнениях не стеснялись: в Одессе его называли Франсуа Вийоном, в Москве Де­ни­сом Да­вы­до­вым Граж­дан­ской вой­ны – рисовали образ романтического мечтателя и барда.

Бабель подвел черту: «Усилие, направленное на создание прекрасных вещей, усилие постоянное, страстное, все разгорающееся, – вот жизнь Багрицкого. Она была – подъем непрерывный».

И только Николай Харджиев в письме к подруге молодости Велимира Хлебникова Надежде Новицкой написал: «Жи­вой Эду­ард был чрез­вы­чай­но ма­ло по­хож на ка­но­ни­зи­ро­ван­ное ими чу­че­ло. Он был ле­нив, лжив и при­том са­мый невер­ный друг в ми­ре… Это был са­мый неис­пра­ви­мый эк­лек­тик, но его юмор и неисто­вая лю­бовь к сти­хам за­став­ля­ли ему про­щать мно­гое» (цит. по книге: Моника Спивак. Мозг отправьте по адресу… Владимир Ленин, Владимир Маяковский, Андрей Белый, Эдуард Багрицкий в коллекции Московского института мозга. – М., 2010. – 459 с.).

«Серебряные трубы»

Город был соткан из синего моря, голубого неба, особого, присущему только ему юмора и напоминал Ноев ковчег – кто только не жил в Одессе, и русские, и евреи, и украинцы, и греки, в общем, каждой твари по паре. В этом городе нельзя было не сочинять стихи. Юрий Олеша писал, что «любовь течет, как триолет», Георгий Шенгели «мечтал о пальмах, о маори», Семен Кирсанов пел город, в котором он вырастал «босяком голоштанным». Они подражали Гумилеву и Стивенсону, Северянину и Леконту де Лилю – кому только не подражали эти ушибленные романтизмом, эти одесские юноши, которые со временем обрели собственный голос и стали известными советскими поэтами.

Может быть, одним из самых заметных среди молодых был Эдуард Багрицкий.

Начинал он до революции, любил выступать перед публикой в образе романтического героя – «бодлеровские глаза мрачно смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове «смеясь» обнаруживал отсутствие переднего зуба... Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке… воспринимался как зарубцевавшаяся рана от удара пиратской шпаги» (Валентин Катаев, «Алмазный мой венец»).

Город жил литературой – дышал поэзией. В 1914 году поэтов в Одессе «делал» Петр Пильский – критик и журналист, не чуждый богемного образа жизни. Это он создал «Кружок молодых поэтов», в котором собрал Валентина Катаева и Александра Биска, Эдуарда Багрицкого и Анатолия Фиолетова, Семена Кесельмана и Георгия Цагарели. Это он с присущим ему организаторским талантом устраивал в городе вечера, заказывал броские афиши, возил по театральным площадкам и летним ресторанам, «ланжеронам» и прочим «аркадиям». Пильскому нужны были деньги, поэтам – слава. Каждый получил свое. После одного из таких вечеров «Маленькие одесские новости» писали, что Пильский «показал публике двух молодых, еще нигде не печатавшихся, но, безусловно, имеющих право на внимание поэтов – гг. Багрицкого и Фиолетова». И только близкие друзья знали, что под этими красочными псевдонимами скрываются ученик землемерной школы Эдуард Дзюбин и гимназист Натан Шор.

Шор, когда Одесса станет «красной», пойдет служить в уголовный розыск и на втором году советской власти погибнет в стычке с бандитами. Багрицкому было суждено уцелеть в хаосе и беспределе Гражданской войны.

В 1914-м оба ощутили первый привкус славы на своих обветренных обжигающим соленым ветром губах. Так пришел первый пусть городской, но успех, на котором никто останавливаться не хотел. Как и всякие уважающие себя поэты, они хотели видеть свои имена на обложках книг и журналов, чтобы их не только слушали, но и читали. Они хотели издавать себя сами, но денег не было. Помог меценат Петр Сторицин, не брезговавший писать в рифму. На свои деньги он начал издавать альманахи с претенциозными в духе эпохи названиями – «Серебряные трубы» (1915), «Седьмое покрывало» (1916) и другие. В которых и стали публиковаться не только жаждавшие покорить город и мир провинциалы Эдуард Багрицкий, Анатолий Фиолетов, Георгий Цагарели, но и уже покорившие столичные знаменитости – Владимир Маяковский, Сергей Третьяков, Вадим Шершеневич.

Семена Кесельмана в «Серебряные трубы» не пригласили. Сейчас уже трудно сказать, по каким причинам, но молодой поэт обиделся, что вполне естественно – любой поэт обиделся бы на его месте. Обиду на своих приятелей выместил в шаржах и пародиях, довольно злых и колючих, которые назвал «Оловянные дудки»: под шаржем на Сторицина подписал: «Поэт Коган (настоящая фамилия Сторицина. – Г.Е.), субсидирующий предприятие, страдающий размягчением мозга на почве русской литературы и онанизма. Сверху – лавровишневый венок». Под шаржем на Багрицкого: «Главный поэт сборника Эдуард Багрицкий (Дзюбин). Пишущий под псевдонимами: 1) Н. Гумилев, 2) Теофил Готье, 3) Леконт де Лиль, 4) Бодлэр, 5) Там видно будет».

Несмотря на такой удар, Сторицин проявил благородство и в других своих изданиях Кесельмана печатал. На «почве русской литературы» филантроп и издатель не пророс – так и остался поэтом-любителем, в советскую эпоху став неплохим журналистом. А вот Багрицкий, пережив все увлечения – от Гумилева до Бодлера, – в эту же самую эпоху стал известным поэтом, оставшись верным романтическим идеалам.

«Нас водила молодость…»

Это строки из поэмы «Смерть пионерки» (1932).

Я с Пушкиным шатался по окопам... Петр Соколов. Портрет А.С. Пушкина. 1836. Всероссийский музей А.С. Пушкина. СПб.

Действительно – куда могла вести молодость в охваченной гражданской войной стране? Ну а если бросала на лед – то только кронштадтский, на котором большевики разгромили моряков Балтийского флота, восставших против «диктатуры Ленина–Троцкого».

Февраль 17-го занес его в милицию, милиционеры часто совершали налеты на «чайные домики», как называли в те времена бордели и притоны в Одессе, в которых грабители, налетчики и прочий уголовный элемент любили проводить время. О чем и напишет в поэме, которую так и назовет – «Февраль» (1934), в которой alter ego автора и героя совпадают опять-таки частично.

Герой поэмы – помощник комиссара – бандитов ловит. Как ловил и сам Багрицкий. В жизни была и «девочка в гимназическом платье», отвергшая «маленького иудейского мальчика». В поэме она становится проституткой, которую герой насилует, мстя «девочке» за свою былую юношескую робость и одновременно – миру, из которого «не мог выйти». На просьбу: «Пожалейте меня!» швыряет ей деньги и –

Я ввалился,

Не стянув сапог,

не сняв кобуры,

Не расстегивая гимнастерки,

Прямо в омут пуха, в одеяло,

Под которым бились

и вздыхали

Все мои предшественники, –

в темный,

Неразборчивый поток

видений,

Выкриков, развязанных

движений,

Мрака и неистового света…

Но в действительности не было ни «пуха», ни «одеяла» и «развязных движений». Багрицкий растерялся и ушел, не отомстив.

Правда искусства… – см. выше.

Через много лет признается: «Поэма эта о себе самом, о старом мире. Там почти все правда, все это со мной было, когда я увидел эту гимназистку, в которую я был влюблен, которая стала офицерской проституткой, то в поэме я выгоняю всех и лезу к ней на кровать. Это, так сказать, разрыв с прошлым, расплата с ним. А на самом-то деле я очень растерялся и сконфузился и не знал, как бы скорее уйти».

Октябрь 17-го он принял с восторгом, это была его революция, его власть, за которую он клялся умереть. Когда красные добрались до Одессы, молодые литераторы решили учредить свой профсоюз. Бунин, который был очевидцем событий, вспоминал, что Багрицкий с друзьями кричали: «Долой! Долой! К черту старых, обветшалых писак! Клянемся умереть за советскую власть».

В Гражданскую пошел в партизаны – в Особый отряд ВЦИКа. Но больше агитировал сражаться с врагом, нежели сражался сам. Писал воззвания, сочинял стихи. В «прозе» это звучало так: «Всякий, кто может носить оружие, пусть берет винтовку и идет с нами на фронт. Колебаний быть не может. Кто не с нами, тот против нас». В «стихах» – «В последний час тревоги и труда/ Над истомленными бойцами/ Красноармейская звезда/ Сияет грозными лучами».

Он был искренен и верил в то, что писал. Суконным, непоэтическим языком. Но не потому, что не умел, а потому что именно такой язык был понятен бойцам – полуграмотным крестьянам из бедняков.

В июне 1919 года вернулся в Одессу, где вместе с одесскими друзьями работал в Бюро украинской печати, затем ЮгРОСТА. Сочинял листовки, надписи к плакатам, которые сам же и рисовал, – делал то, что требовал от него текущий политический момент, а момент требовал агитировать, убеждать, объяснять, скажем, молодым женщинам, что они были «рабынями» при «капиталистах», а при нынешней власти – стали «работницами»: «Была ты жалкою рабою,/ И все глумились над тобою:/ Буржуи и капиталисты./ Но вот явились коммунисты./ Работница! Возьмемся дружно./ Нам всем теперь работать нужно!// И ты должна принять участье/ В строительстве Советской власти». И такую халтуру гнал километрами. В автобиографии напишет: «Я был культурником, лектором, газетчиком – всем, чем угодно, лишь бы услышать голос времени…» (Советские писатели: Автобиографии. Т. 3. – М., 1966. – С. 34–35).

Но были и стихи, настоящие – о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, Диделе-птицелове и Джоне Ячменное Зерно – стихи романтические, не вязавшиеся со «строительством Советской власти».

В эти годы Лев Славин запомнил его таким: «Я увидел человека худого и лохматого, с длинными конечностями, с головой, склоненной набок, похожего на большую сильную птицу. Круглые серые, зоркие, почти всегда веселые глаза, орлиный нос и общая голенастость фигуры усиливали это сходство…»

«А в походной сумке…»

После Одессы была Москва, куда его в 1925 году почти насильно вытащил Катаев, где в первых поэтах ходили Маяковский, Есенин и Пастернак, а во вторых – Тихонов и Сельвинский. В 1927 году в стихотворении «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым», вспоминая военную молодость, он напишет:

А в походной сумке –

Спички и табак.

Тихонов,

Сельвинский,

Пастернак…

Затеряться среди этих гениев и талантов было проще простого, но одесский «птицелов» не затерялся и вскоре сам попал в эту «походную сумку» – встал вровень не с первыми, конечно, но со вторыми уж точно.

Не было такого критика, который бы не написал о его поэме «Дума про Опанаса» (1926), про которую сам Багрицкий высказался в таком духе: «В ней я описал то, что я видел на Украине во время Гражданской войны… Я работал долго, месяцев восемь. Мне хотелось написать ее стилем украинских народных песен, как писал Тарас Шевченко. Для этого я использовал ритм его «Гайдамаков»… Эта вещь выдержала испытание временем: она была написана в 1926 году и до сих пор еще печатается всюду».

«Дума», «фламандские» стихи, вольные переложения Роберта Бернса, Вальтера Скотта, Томаса Гуда войдут в «Юго-запад» – первую книгу, изданную в Москве в 1928 году. Вторую книгу издаст в 1932-м, назовет «Победители» – «механики, чекисты, рыбоводы – я ваш товарищ, мы одной породы». В конце 60-х годов один советский критик объяснит читателю: победители – это «дружная и грозная для врагов когорта работников». Разумеется, они же – строители нового мира.

По приезде снял квартиру в деревянном доме на окраине – в Кунцеве, затем, когда добился признания, стал известным, и читаемым, и почитаемым, перебрался в центр – в Камергерский переулок, в кооперативную квартиру. Власть таким образом решала квартирный вопрос (помните у Булгакова, какой вопрос сильно испортил москвичей?) хотя бы среди верных и идейных.

В Москве ходил и в «перевальцах», и в конструктивистах, пока не вступил в РАПП, вплоть до своего роспуска в 1932 году травивший всех, кто был против них, – Пильняка, Замятина, Ахматову, Пастернака, в том числе и бывших товарищей – «перевальцев» и конструктивистов.

«…если он скажет: «Убей» – убей»

За год до вступления в РАПП, в 1929-м, он напишет стихотворение «ТВС» («Плесенью лезет туберкулез…»).

К герою, сгорающему в туберкулезном бреду (ТВС – сокращение от TuBerCulosis), является не кто-нибудь, а сам Дзержинский. Просто потолковать, продолжить «давнишний спор». О каком споре идет речь, в стихотворении не уточняется, но, как следует из дальнейших слов создателя ВЧК,– о веке, который, как часовой, «поджидает на мостовой», о врагах («оглянешься – а вокруг враги») и друзьях («руку протянешь – и нет друзей»), о гуманности и гуманизме, тем более что совсем недавно вождь заявил, что по мере продвижения к социализму классовая борьба не стихает, а обостряется.

Призрак не советует, не убеждает – велит: если век «скажет: «Солги» – солги./ Но если он скажет: «Убей» – убей».

Советский поэт (подчеркиваю – советский) Багрицкий одним из первых на переломе 20-х, за несколько лет до Большого террора, поэтическим своим нутром ощутил, что век, который олицетворял Сталин, состоит из двух составляющих – солги и убей, на которых и держится. Лирический герой «ТВС» диктуемую «веком» необходимость «лгать и убивать» принимает.

В эти же годы другой поэт – не советский – выдохнет:

Мне на плечи кидается век-волкодав,/ Но не волк я по крови своей…

Мандельштам, который всегда в стихах говорил от своего собственного имени («Я должен жить, хотя я дважды умер…» – это когда петля уже захлестывала горло), – нет.

«Век» Мандельштама критикам известен не был. На «Век» Багрицкого, впервые опубликованный в ленинградской газете «Смена» 14 апреля 1929 года, особого внимания не обратили. Обратят в семидесятых и поставят Багрицкому в вину, обвинив во всех смертных грехах.

«Последняя ночь»

Это была его третья, последняя книга, изданная при жизни. В ней он воспел «последнюю ночь» обреченного на гибель старого мира.

Его последняя ночь наступила 16 февраля 1934 года.

В могилу свела бронхиальная астма, которой он страдал с детства.

Задолго до этой ночи, в 1929 году, проницательный Виктор Шкловский заметит: «Голова поседела рано, потому что смерть сидела напротив, за письменным столом и считала оставшиеся строчки».

В 1956-м в своих воспоминаниях Юрий Олеша высоким штилем напишет: «Когда умер Багрицкий, его тело сопровождал эскадрон молодых кавалеристов. Так закончилась биография замечательного поэта нашей страны, начавшаяся на задворках жизни, у подножия трактиров на Ремесленной улице в Одессе, и в конце осененная красными знаменами революции и фигурами всадников – таких же бойцов за революцию, каким был сам поэт».