Умереть от декабрита

Федор Сологуб и его супруга Анастасия Чеботаревская. 1910. Ее самоубийство он предсказал в своих стихах. Фото с сайта fsologub.ru

И мне совсем не надо рая, –

Не опечалюсь, умирая,

И никуда я не взлечу.

Я погашу мои светила,

Я затворю уста мои 

И в несказанном бытии

Навек забуду все, что было.

С творчеством автора этих и других чеканных стихов, тематически обращенных к смерти и проникнутых пафосом безысходности, мало кто теперь знаком не понаслышке. А когда‑то имя Федора Сологуба гремело в литературе. Как прозаика его высоко ценил Максим Горький, впрочем, дразня Смертяшкиным и пародируя:

Бьют тебя по шее или в лоб –

Все равно ты ляжешь в темный

гроб...

Честный человек ты иль

прохвост –

Все-таки оттащат на погост...

Правду ли ты скажешь иль 

соврешь –

Это все едино: ты умрешь!..

Федор Кузьмич Тетерников (Сологуб – литературный псевдоним) родился в Петербурге 17 февраля 1863 года. Отец его был крепостным и незаконнорожденным – сыном полтавского помещика Ивницкого. После Манифеста 1861 года освобожденный бастард пробовал портняжничать в столице, но вскоре умер. Двое детей – четырехлетний мальчик и младшая девочка – остались в крайней нужде на попечении вдовы. О ней следует сказать особо.

Мать будущего поэта‑символиста, Татьяна Семеновна, была неграмотная крестьянка, много лет прослужившая кухаркой в небогатой питерской семье Агаповых. Основным средством воспитания она считала… розги. Поскольку дочь Ольга приходила из ремесленного приюта только по воскресеньям, главным предметом родительского внимания сделался сын: за малейшую провинность мать била его по лицу и ставила в угол на голые колени. Но самым излюбленным ее методом была порка. Федю секли сначала у Агаповых, где его спальным местом долгие годы был сундук, затем в приходском училище и в Учительском институте, еще позднее – в новгородских Крестцах, в Великих Луках и в Вытегре – везде, куда приводило молодого учителя десятилетнее служебное мытарство.

Нужда заставляла беречь каждую копейку – и мать наказывала сына только за то, что замечала у того подозрительно чистые ноги: с ранней весны до поздней осени ему полагалось ходить босиком (что, замечу в скобках, Сологуб с удовольствием проделывал потом по собственной воле, будучи уже состоятельным человеком и всероссийской знаменитостью).

Все это не мешало Сологубу до конца жизни глубоко почитать родительницу. По его словам, он никогда не встречал «другой женщины, обладавшей от природы таким здравым умом». В определенной мере суровая школа Татьяны Семеновны принесла пользу: воспитываемый в строгости «кухаркин сын» рос не в пример многим сверстникам серьезным, прилежно учился, много читал, пользуясь домашней библиотекой Агаповых. Так, в 11 лет он уже проштудировал всего Белинского! Но, как несложно догадаться, постепенно в нем развился садомазохистский комплекс, а жизнь стала представляться цепью страданий, разорвать которую способна лишь избавительница‑смерть.

В середине последнего десятилетия XIX века в журнале «Северный вестник» начали один за другим появляться тексты, подписанные «Федор Сологуб». Псевдоним был придуман в редакции, чтобы «облагородить» автора ассоциацией с известным аристократическим родом. Небольшими тиражами выходили первые книги – сборники стихов и дебютный роман «Тяжелые сны». Последний – в переводе на немецкий – был вскоре издан в Австро‑Венгрии, где стилистику Сологуба по достоинству оценили поклонники творчества местной знаменитости, только что покинувшей этот полный мучений мир, – Леопольда Захер‑Мазоха.

Заглянем и мы в сологубовскую прозу. Вот перед Логиным, героем «Тяжелых снов», предстает видение: «Cводы, решетка в окне, обнаженное девичье тело, пытка. Кто‑то злой и светлый говорил, что все благо и что в страданиях есть пафос. И под ударами кнута из белой, багрово‑исполосованной кожи брызгала кровь». Другому сологубовскому герою, провинциальному учителю Ардальону Передонову из «Мелкого беса», «нравилось, когда мальчики плакали, – особенно если это он так сделал, что они плачут и винятся… Каждый день посещал он хоть одну ученическую квартиру. Там он вел себя по‑начальнически: распекал, распоряжался, угрожал… Передонов выбирал родителей, что попроще: придет, нажалуется на мальчика, того высекут, – и Передонов доволен».

Писатель возмущался, когда современники сравнивали его с Передоновым, но письмо из Вытегры к сестре от 20 сентября 1891 года свидетельствует не в его пользу: «Из‑за погоды у меня в понедельник вышла беда: в пятницу я ходил на ученическую квартиру недалеко босиком и слегка расцарапал ногу. В понедельник собрался идти к Сабурову, но так как далеко и я опять боялся расцарапаться, да и было грязно, то я хотел было обуться. Мама не позволила, я сказал, что коли так, то я не пойду, потому что в темноте по грязи неудобно босиком. Маменька очень рассердилась и пребольно высекла меня розгами, после чего я уже не смел упрямиться и пошел босой. Пришел я к Сабурову в плохом настроении, припомнил все его неисправности и наказал его розгами очень крепко, а тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство, и строго приказал ей сечь его почаще».

И все-таки нельзя ставить знак равенства между ничтожным Передоновым и его создателем. Лучшее опровержение их тождества – стихи Федора Сологуба того же времени, вознесшие автора на высоту русской поэтической классики. Что не мешало ему относиться к себе с иронией:

Все было беспокойно и стройно,

как всегда,

И чванилися горы, и плакала

вода,

И булькал смех девичий 

в воздушный океан,

И басом объяснялся с мамашей

грубиян,

Пищали сто песчинок 

под дамским башмаком,

И тысячи пылинок врывались 

в каждый дом.

Трава шептала сонно зеленые

слова.

Лягушка уверяла, что надо 

квакать ква.

Кукушка повторяла, что где‑то

есть ку‑ку,

И этим нагоняла на барышень

тоску,

И, пачкающий лапки играющих 

детей,

Побрызгал дождь на шапки 

гуляющих людей,

И красили уж небо в берлинскую

лазурь,

Чтоб дети не боялись 

ни дождика, ни бурь,

И я, как прежде, думал, 

что я – большой поэт,

Что миру будет явлен мой 

незакатный свет.

С начала 1900‑х годов Сологуб – живой классик русского символизма. Выход отдельным изданием романа «Мелкий бес» в 1907 году произвел фурор и был, по словам Александра Блока, «прочитан всей образованной Россией».

А в следующем году в жизни Сологуба происходят еще два знаменательных события: он порывает с преподавательской деятельностью и женится. С женой, писательницей и переводчицей Анастасией Чеботаревской, «кухаркин сын» переезжает в фешенебельный дом на Разъезжую, где в роскошной гостиной организует модный литературный салон. Учительская бородка сбрита, что не мешает признанному мэтру, обладателю двух прижизненных собраний сочинений, воспитывать молодые кадры – поэтические дарования вроде Игоря Северянина, взрывной популярности которого он во многом способствовал.

Когда в 1913 году вышел «Громокипящий кубок» Северянина – книга, принесшая автору невероятный успех, – Сологуб писал в предисловии: «Одно из сладчайших утешений жизни – поэзия свободная, легкий, радостный дар небес. Появление поэта радует, и когда возникает новый поэт, душа бывает взволнована, как взволнована бывает она приходом весны».

И практически в те же дни, признаваясь в любви к весне, пророчествовал в собственных стихах:

Каждый год я болен в декабре,

Не умею я без солнца жить.

Я устал бессонно ворожить

И склоняюсь к смерти 

в декабре, –

Зрелый колос, в демонской игре

Дерзко брошенный среди межи.

Тьма меня погубит в декабре,

В декабре я перестану жить.

Стихи эти тогда не обратили на себя особого внимания, ведь автору их оставалось прожить еще четырнадцать лет и стать свидетелем событий, резко изменивших все.

Если Февральскую революцию Сологуб принял восторженно, то к большевистской власти отнесся отрицательно, ужиться с ней не мог и в 1919 году письменно обратился к Ленину с просьбой о разрешении на выезд за границу: «И по происхождению, и по работе я – член трудового народа… Я 25 лет был учителем городских училищ, написал 20 томов художественных произведений и имею не меньшее количество вещей, не вошедших в собрание сочинений…»

Разбирательство в советских инстанциях тянулось долго. Лишь в июле 1921‑го положительная резолюция Троцкого была наконец получена. Но 23 сентября, за два дня до намеченного отъезда в Эстонию, Чеботаревская, давно пребывавшая в депрессивном состоянии, ушла из дома и не вернулась. Кто‑то видел, как похожая на нее женщина бросилась в Неву с Тучкова моста. За двадцать шесть лет до того Сологуб изобразил в стихах женщину, готовящуюся, кажется, прибегнуть к такому же способу самоубийства:

Толпы домов тускнели

В тумане млечном,

Томясь в бессильи хмуром

И бесконечном,

И дождь все падал, плача,

И под ногами

Стекал он по граниту

В канал струями,

И сырость пронизала

Больное тело.

Измученная жизнью,

Ты вниз глядела,

Где отраженья млели

В воде канала,

И дрожью отвращенья

Ты вся дрожала.

Зачем же ты стояла

Перед сквозною

Чугунною решеткой

Над злой водою,

И мутными глазами

Чего искала

В зеленовато‑желтой

Воде канала?

Теперь вопрос с отъездом перестал волновать Сологуба. Поэт Георгий Иванов вспоминал в «Петербургских зимах» (1928): «…весной, когда тело Чеботаревской нашли, Сологуб заперся у себя в квартире, никуда не выходил, никого не принимал. Иногда его служанка приходила во «Всемирную литературу» за деньгами (в этом издательстве Сологуб в послеоктябрьские годы зарабатывал переводами. – М.Л.) или в Публичную библиотеку за книгами. Это была молчаливая старуха, от которой ничего нельзя было узнать, кроме того, что «барин, слава богу, здоровы, все пишут, велят не беспокоиться». Удивляло всех, что книги, которые брал Сологуб, были все по высшей математике. Зачем ему они?

…Зачем ему нужны были математические книги, – узнали позже.

Один знакомый, пришедший навестить его, увидел на столе рукопись, полную каких‑то выкладок. Он спросил Сологуба, что это.

– Это дифференциалы.

– Вы занимаетесь математикой?

– Я хотел проверить, есть ли загробная жизнь.

– При помощи дифференциалов?

Сологуб «каменно» улыбнулся.

– Да. И проверил. Загробная жизнь существует. И я снова встречусь с Анастасией Николаевной...»

На опрокинутый кувшин

Глядел вернувшийся из рая.

В пустыне только миг один,

А там века текли сгорая.

Ушедшие от нас живут,

Расторгнувши оковы тлена, –

Мы беглою стезей минут

Скользим, не покидая плена.

Очарования времен

Расторгнуть все еще не можем.

Наш дух в темницу заключен,

И медленно мы силы множим.

Давно ли темная Казань

Была приютом вдохновений,

И колебал Эвклида грань

Наш Лобачевский, светлый 

гений!

Завеса вновь приподнята

Орлиным замыслом Эйнштейна,

Но все еще крепка плита

Четырехмерного бассейна.

Необратимы времена

Еще коснеющему телу,

И нам свобода не дана

К иному их стремить пределу.

Наш темный глаз печально слеп,

И только плоскость нам 

знакома.

Наш мир широкий – только

склеп

В подвале творческого дома.

Но мы предчувствием живем.

Не лгут позывы и усилья –

Настанет срок, – и обретем

Несущие к свободе крылья.

(6(19) февраля 1923 года)

Константину Федину, будущему советскому литфункционеру, а в начале 1920‑х молодому писателю из круга «Серапионовых братьев», Сологуб однажды сказал, что умрет от «декабрита». И в ответ на недоуменный вопрос пояснил: «Декабрит – это болезнь, от которой умирают в декабре».

Он скончался 5 декабря 1927 года.