Ты отводишь глаза, как отводят войска

Алексей Смирнов. Имена.– М.: Новый Хронограф, 2018. 176 с.

Во время поиска заглавия для этих заметок наткнулась на рекламу книги Лианы Мариарти «Девять совсем незнакомых людей». Хорошо открывать для себя новых людей и новые книги. Но заново знакомиться с уже хорошо знакомыми едва ли не более интересно. «Я пишу об известных мне лично солдатах или свидетелях Великой Отечественной войны, посвятивших свою жизнь литературному призванию», – так открывает книгу Алексей Смирнов. Девять имен. Многие главы уже публиковались в журналах и ранних книгах.

Герой первой новеллы стоит особняком. Аркадия Белинкова Алексей Смирнов знал мальчиком и подростком, здесь не было личного литературного контакта, подобного тому, что был с восемью остальными писателями. О молодом Белинкове Смирнов знал по воспоминаниям родителей – его одноклассников. Вот Аркадий выручает друзей на допросах в КГБ. Вот идет через зону сражений в элегантном американском костюме, зная, что патруль его задержит, а разобравшись, отправит в ту часть, которую ему надо найти. В поведении Белинкова мемуаристу видится своеобразная клоунада, актуальная вообще для XX века. «Разыгрывать, высмеивать, передразнивать жизнь, – пишет Смирнов, – превращать ее то в затяжной кураж, то в смертельный трюк не обязательно на манер «рыжего» в грубом балагане, это можно делать и с ослепительным чаплинским шармом, и с трагической улыбкой феллиниевской клоунессы Джульетты Мазины». С поздним Белинковым автор «Имен» согласен отчасти. Юрий Олеша был любимым писателем детства Алексея Смирнова. И вот книга Белинкова об Олеше. Не слишком ли много душевных сил и таланта ушло на разоблачение грехов, комплексов, литературных неудач «советского Набокова»? Задавалась этим вопросом и я.

«Имена» проникнуты лиризмом. Живые эпизоды, портреты в интерьерах... Одним героям книги нужна была открытость, другим – отстраненность. Люди делятся на экстравертов и интровертов. Прекрасным типом интроверта был Булат Окуджава. Открывался не сразу. Очень точно о нем у Смирнова. «Его романс не жесток, а благороден. Стих прост, но никогда не банален. Воображение не улетает за облака и в то же время романтически приподнято». И в другом месте говорится, что Окуджава мог быть и осуждающе резким. Вспоминается и мне приход Булата в нашу университетскую студию, как он был красив и печален. Печален от бесконечных вопросов: «Мы с вами в неравном положении. Я стою, а вы сидите так вальяжно. Трудно говорить».

Валентина Берестова мы недооценивали. Он был очень рядом, всем взволнован, на все отзывчив. Нам как будто не хватало в нем тайны, а тайны были. Он почерпывал их из анализа текстов и общения с миром. А блеск его короткого стихотворения ведь ни с чем не сравним. Алексей приводит один экспромт Берестова: «Что‑то грустно. На сердце тоска./ Не ввести ль куда‑нибудь войска?» И мне вспомнилось, откуда это могло взяться. Когда мы читали в присутствии Берестова, Валентин Дмитриевич поднял большой палец на строчку Леопольда Эпштейна «Ты отводишь глаза, как отводят войска».

Из смирновской книги узнала, что у Бориса Слуцкого не было музыкального слуха. И яснее становится, почему он порой не разбирался в качестве диктовок своей музы. Шутили, что у поэта есть время хороших и плохих стихов, что иные просиживают время плохих стихов в кабаках, а Слуцкий пишет без отдыха. Помню, мы с другом заметили, как после стихов «Я интересуюсь падением, но не звезды,/ А, скажем, философа Сковороды» где‑то совсем рядом вставало: печка в блиндаже, сковорода… А поэт он был очень большой. И, может быть, смешные черты лишь подчеркивают и его масштаб, и его трагизм.

Еще одно воспоминание в связи с книгой. Первые дни перестройки, желтый листок газетки Союза писателей с известием о том, что «некий Чичибабин, средней руки харьковский поэт, получил Госпремию и теперь уж будет до конца верен своим паханам». Заметка была, разумеется, без подписи. В открытии Чичибабина как поэта активно участвовали составитель альманаха «Весть» поэт Игорь Калугин и Алексей Смирнов. Путь Смирнова к Чичибабину лежал через научные дела. По образованию Алексей Евгеньевич химик, и азы науки он еще на студенческой скамье постигал по учебникам своего полного тезки Алексея Евгеньевича Чичибабина. И вот на научную конференцию под Харьковом пригласили его племянника, еще недавно опального поэта Бориса Чичибабина. «Высокий, медлительный, с какой‑то колеблемой в движении статью – благородной и горделивой» – таким увидел Чичибабина Смирнов. В книге и подробный рассказ о первой встрече, и фрагменты переписки двух поэтов, и страница дневника автора – запись в день смерти Чичибабина. Все это публикуется впервые, как и написанное на титуле книги «графикой стиха»: «Наташе и Алеше Смирновым с тихой радостью оттого, что мы нашли друг друга, книга всей моей жизни, в том числе заблуждений и самообманов, – не судите строго и любите за стоящее. Борис Чичибабин 30.04.90».

Книга «Имена» составлена из новелл и очерков разных лет. Превосходный разбор «Трагических поэм» Агриппы д`Обинье – французкого поэта‑гугенота, героя войны – плавно переходит в рассказ о переводчике Агриппы Александре Ревиче, герое уже другой войны. Многие часы разговоров, чтений, обсуждений на студиях и в приемной комиссии Союза писателей, чаепития в уютной квартире на фоне коллекции курительных трубок... А вот новелла о Фазиле Искандере – блистательный розыгрыш. Как будто бы, собираясь в горы и снарядившись по совету дяди Сандро, он вместо этого приезжает в Москву и там создает себя как писателя. В новелле много о том, как протекали рабочие будни Искандера. Кабинет с отдельным входом – чтобы не отвлекали и в то же время чтобы слышен был гул семьи...

В этой книге веришь каждому слову. Происходившее произошло здесь и теперь. Дом Перцова, где автор жил в детстве, дом в Большом Харитоньевском, щусевский ЦДКЖ на площади трех вокзалов, дом Нирензее, памятный по стихам Маяковского, – это места действия, а гении мест в том числе и персонажи книги. Смирнов и принимает, и переосмысливает метафору, введенную в современный обиход Петром Вейлем. Есть у Смирнова и стихи с таким заглавием – «Гений места»: 

У Гения места неслышный полет, и путь его неуловим.

Живет он не только в замшелых камнях, в клубящемся сумраке ниш,

Но в душах исчезнувших тех горожан, а их‑то и не повторишь.