Когда б вы знали, из какого спама…

Вот и жди потом, когда твоя писанина найдет читателя. Ян Давидс де Хем. Студент в своем кабинете. 1628. Музей Эшмола, Оксфорд

Анна Ахматова дивилась и делилась удивлением непредсказуемости рождения литературного продукта. Сегодня куда больше поражаешься его приключениям на последующих стадиях литературного процесса. Вот стихи, повести, эссе выросли, отправлены в мир. Читателю? Разошлись по знакомым? Брошены будущим поколениям? Скорее два последних варианта, две целевые аудитории:

1.) друзья‑знакомые (и кошке приятно доброе слово, тем более рецензия);

2.) будущий читатель…

Кто‑то надеется (совсем в корчагинском духе) на «светлое завтра», когда вдруг начнут читать больше. Кто‑то трезво считает: пусть даже нынешний мизерный процент, но впереди ведь… если человечество (люди, библиотеки, серверы) вечны, или хотя бы очень долговечны – наберется же N читателей. Извлекут, скачают себе заветный текст, нафаршированный рекламой (эта уж точно вечна: «Горящие путевки на Кольца Сатурна! Все включено. Скидки 75%»)… Запросы творцов выражены разными числами натурального ряда, но каждый надеется обрести в своих (десять, сто тысяч...) хоть одного полностью понимающего. Почувствовавшего то же самое, как в момент, когда они росли, не ведая стыда.

Кто‑то возразит: нет, не это клонирование души – мне важно донести хоть одну эту строку, строфу, заветную мысль… Но даже и он не исключает чуда «зачатия». Ведь всего лишь сотня скрученных строчек-хромосом рождает новую жизнь, душу… Простите за несколько отвлеченные рассуждения о путях литературного текста. Исходная эмоция, «из какого спама!» – удивление пред «неисповедимостью» путей, игры случая, забросивших вам нечто, оказавшееся категорически важным. Читаешь незнакомого автора с оттенком даже возмущения: ну а если бы не Случай? 

Самый недавний по времени пример, подтолкнувший к написанию сих строк: журнал, бумажный, «Бийский вестник» № 1 за 2016 год. Само попадание его в мои руки – цепочка столь диких случайностей, словно главный его редактор в этом… как следует из названия журнала – Бийске затолкал экземпляр в бутылку. Залил старорежимным сургучом и бросил в местную реку – Бию, как следует из географии. Каковая на тех же основаниях впадает в Обь, а Обь, в свою очередь, в Карское море. Где бутылку подобрал капитан одного из танкеров, только что начавших там возить сжиженный газ метан… И т.д. вплоть до: «Шумейко? Ты чего‑то публиковал о Севморпути? Вот просили передать, какие там бутылки плавают…»

Сравнимый набор совпадений, но вот предо мной результат. Раскрываю, в номере: маленькая повесть «Маха, или История жизни кунички» Камиля Зиганшина. Слыхал, читал, даже публиковал когда‑то рецензию на его книгу (см. «НГ‑EL» от 08.10.15). Изумительно описывает природу, зверушек. Взял я тот «Бийский вестник» в командировку: будет время меж диспутов и банкетов. Не прогадал, история горестей куницы Махи цепляет душу до надрыва. А вокруг – живые, колоритнее, чем в зоопарке: медведь, дерущийся с лосем, огнево‑яркая, хотя и больная, помирающая лиса, глухари, белки. В общем, сказал бы Белинский: «Энциклопедия жизни таежной»… В этом же номере была моя беседа с покойным Валентином Григорьевичем Распутиным – именно из‑за нее несколько незнакомых людей, встав в незримую цепочку, и передали мне экземпляр. Сюрприз. Назвал бы даже приятным, если б не дата: перепечатали в Бийске явно к годовщине смерти Валентина Григорьевича…

Главное свойство журналов, делающее их незаменимыми, – баланс. Баланс прозы и стихов, нон- и не нонфикшена. Баланс знакомых и незнакомых имен. Читаешь сначала знакомых, только потом перекидываешься на соседей. Словно в старосветском обществе: без рекомендации никак не можно... В «Бийском вестнике» подборка стихов Бориса Бартфельда – первый раз слышу. Уж простите невеже, Борис, примите в извинение все сложности нынешнего литпроцесса, о которых здесь, собственно, и речь. А мой тон – ни в коем случае не бравада незнанием, наоборот, нечто вроде досады Чапаева, огорошенного известием Фурманова о «тоже полководце Александре Македонском»: «Кто такой?! Почему не знаю?!» Подборка Бартфельда щедра. Римские аллюзии, что давно уже называют бродскими. Прекрасен зачин «Нет, не в Углич, только не в Углич…», «вереск – инверсия леса», в общем, дух истории веет где хочет. Но самое взрывное, и захочешь – мимо не пройдешь: стихотворение «1 сентября 1939 года». Да еще с таким стартом:

Я сижу на ступенях кафе 

Штадтхалле

У озера, когда‑то бывшего 

замковым прудом

Что за игра с «одноименным хитом» Одена («Я сижу в одном из ресторанчиков/ На Пятьдесят второй улице»), разобранном почти побуквенно в столь же знаменитой лекции Бродского? Оден говорил лишь о сползании мира к войне, о «рухнувших надеждах умников бесчестного десятилетия (1930‑х)», Бродский – подчеркнуто: о первом дне войны, буквально о 1 сентября, первых жертвах, польских уланах. Но ведь важно, интересно… необходимо прочитать и о завершении войны, выходе к миру. И Бартфельд, стартовав 1 сентября 1939 года вместе с поляком Медведецким, что «стал первым из тысяч пилотов, чьи души навеки остались в небе, а самолеты носами вгрызлись в море» – доводит нить своей поэмы до боя, случившегося в этих же самых волнах 30 января 1945 года.

Об этом бое писали очень многие, и многих просто бесило наглое лицемерие «гуманистов», судивших капитана‑подводника Маринеско за «гибель беззащитных мирных беженцев». Закрывших глаза на признанные факты: лайнер «Вильгельм Густлов» был вооружен, шел в военном строю с эсминцем. На борту экипажи 70 немецких подлодок, шедших к месту службы. В эти самые дни накануне Ялты Черчилль умолял Сталина уничтожить балтийский тыл немецких подводников, державших Британию на прицеле. И Маринеско, едва в январскую темень разглядевший силуэт, должен был подойти, заглянуть в иллюминаторы – в общем, доводы на уровне известного анекдота: «Сдались бы – пили бы баварское пиво...»

И Бартфельд отвечает «умникам (нового, пост‑Оденовского) бесчестного десятилетия», живописует «несших городу смерть как высшую справедливость двадцатилетних сержантов». Но в его картине бой, жертвы – вплавлены в скорбное величие послевоенного памятника: «Вижу их беженцами в зимнем Гданьске, восходящими на борт«Вильгельма Густлова», чтоб навсегда исчезнуть в ледяных волнах их любимого моря. Я вижу, как памятник капитану Маринеско, оторвавшись от перископа, протягивает к ним руки и шепчет, что обречен навеки стоять среди их теней и что это великая мука для офицера, верного долгу...» Даже тем (именно тем), кто помнит наизусть и стихотворение Одена, и статью Бродского, и его же стихотворение, тоже «1 сентября 1939 года», познакомиться с одноименным стихотворением Бориса Бартфельда – необходимо. Оно так же «отомстит за свое непрочтение» (любимый тезис Бродского).