Черные филологи

Тяжела жизнь у черного филолога. Практически как у шахтера. Николай Касаткин. Шахтер-тягольщик. 1894. Киевский национальный музей русского искусства

Нуворишмент любит, чтобы его обслуживали профессионально: гламурно, антигламурно, академично, модно – но именно профессионально. Красное словцо, лихо закрученная фраза, небанальный взгляд на вещи (а дискурс – это не то же самое, что стиль: это  понятие, среднее между стилем и жанром, проявление жанра в манере письма или жанровые признаки стиля), вообще красивая – хорошо выстроенная, правильная, но при этом авторская, слегка развязная и поэтому как бы очаровательно ущербная – речь, то есть  то, что всегда ценилось в литературе, теперь вошло в моду во всех сферах управления и бизнеса и стало востребованным, хорошо оплачиваемым. Все – от бизнес‑проекта и финансового отчета до деловых бумаг и меню – все, что пишется в вольной форме, но в рамках установленного жанра, теперь должно быть написано литературно, и не просто литературно, а выглядеть авторским текстом – как будто бы написанным специально для этого случая, оригинально, игрово, задорно, цепляюще. Бодро и глубоко иронично – это вместе будет хлестко. Речь должна бить по ушам и по мозгам, а не пролетать, как фанера, мимо них. Речь должна быть интересна и должна запоминаться. Запоминаться – затем, чтобы заказчик, которому эта речь продается и которого теперь презентует в глазах потребителя, выделялся на фоне себе подобных и выигрывал на рынке. Угрюмый, тяжеловесный и нечитаемый канцелярит – дискурсивный стандарт своей советской эпохи – и сменившее его в 90-е милое беспомощное косноязычное обаяние буржуазии, когда к смыслу нужно было продираться часами, ушли туда же, куда и до них новояз пореволюционной патетики и многое‑многое другое из речевых мейнстримов. У нынешней эпохи свой способ самовыражения, его характер и требования нуворишментом ухвачены, и он – в экономических, разумеется, целях (мода – тоже часть бизнеса) – желает говорить с собой и с потребителем на языке своей эпохи, стильно – энергично, напористо, прикольно и с четко уловимым авторским акцентом.

Известно, что zeitgeist проявляет себя сначала в искусстве, культуре, потом – когда его в культуре становится много и к нему привыкают – входит в моду и делается достоянием массового сознания, а дальше уже покупается и продается, как любой другой продукт. Неважно, кто первым начинает говорить на языке своей эпохи, важно, что язык эпохи формируется, ищет себя и находит. В литературных – художественных, эссеистических, публицистических, прочих – текстах. При этом, понятно, дискурсов – как способов самовыражения – у языка эпохи может быть несколько, много: под стать жанру, сюжету, ситуации, идее, характеру автора наконец (хотя и характер, и позиция автора тоже формируются средой и эпохой). К тому же в каждой следующей эпохе всегда застревают дискурсы или их остатки из предыдущих эпох, иногда довольно сильные и жизнеустойчивые, сосуществующие на равных с новыми, отвечающими духу нового времени дискурсами. Все это варится и плавится в котле речевых практик разных классов, страт и фратрий, перетекает из высокой культуры в массовую и наоборот, в общем – взаимодействует и живет. Живет, как все живое. Вот в этот вот котел и запускает свою писательскую руку черный филолог, чтобы выудить оттуда дискурс, наиболее подходящий для обслуживания полученного от нувориша заказа.

Он может не красть, целиком положиться на свое вдохновение, но тогда есть опасность, что его мысль, не скованная никакими внехудожественными установками, унесет в режиме абсолютно свободного полета его дискурс так далеко вперед, что тот не будет напоминать ни один из знакомых заказчику и он не воспримет и не примет работу (боится черный филолог). Поэтому (думает или чувствует черный филолог) надо писать в режиме уже вошедших в обиход техник, да, новых, да, современных, да, модных, еще не отработавших свое, но при этом как бы разрешенных, узаконенных, чтобы, если что, можно было сослаться на образец (никто, конечно, на него ссылаться не станет, но сама возможность придает психологической уверенности). Попробуй докажи заказчику, что то, куда занесла филолога мысль, уже имеет художественную ценность, еще не имея ни названия, ни контекста.

И начинаются поиски образца – дискурсивной техники, максимально подходящей под заявленный заказчиком жанр: рекламное объявление, слоган, статья в рубрику такую‑то газеты такой‑то, отчет, поздравительное письмо, сценарий мероприятия и т.д. Жанр более консервативен, чем стиль, поэтому черному филологу отчасти легко: надо лишь, перебрав в голове существующие дискурсы, найти тот, что максимально сближает стиль и жанр. Стилей много, поэтому работа черного филолога непроста: надо читать, разбираться в литературных веяниях своей эпохи, быть в курсе, отслеживать новые техники – сленговые, ритмические, интонационные, всякие входящие в моду речевые обороты и прочее, прогнозировать, какие из них завтра будут востребованнее, чем сегодня. К тому же вечный страх ошибиться, недодумать, найти, но найти не то: «Мне нужен якорь голландского галеаса, а не древнегреческая драхма. Драхма у меня уже есть», – говорят черному дайверу, «Я просил шлем из скифского кургана, а не с сарматского городища», – черным археологам. Черным филологам частенько говорят почти то же самое: «Формат не тот». Формат – это и значит дискурс.

Можно украсть стиль, и это будет видно, можно идею, и это тоже будет видно, кража отдельных фраз называется цитированием или плагиатом и наказывается или одобряется по усмотрению литературоведов. Кража дискурса практически недоказуема: всегда можно сказать, что это не стиль чей‑то, а жанр такой – жанр же никогда не бывает чьим‑то, жанр – это общечеловеческое достояние, и пользоваться им может кто угодно, – но от этого кража, конечно же, не перестанет быть кражей, и использованная (примененная, да?) в редакционной колонке корпоративной газеты или в приветственной зазывалке коммерческого сайта дискурсивная техника известного писателя Х или эссеиста Y хоть и видоизменяется, но остается дискурсивной техникой Икса или Игрека.

С другой стороны, диалектика этого явления такова, что, хоть и воруя, наживаясь на продаже чужого дискурса, черные филологи делают для человечества и культуры весьма полезное дело: продвигая во все сферы жизни чьи‑то (современные) авторские дискурсы, они, черные филологи, делают эти дискурсы ничьими, общими, свободными от имени автора. То есть, в конце концов, народными. Понятно, что по дороге от автора к народу дискурс вполовину себя теряет, значительно размагничивается и в итоге утрачивает способность продуцировать новое, становится формой, в которую вливают что угодно – любую глупость и любую банальщину. Обслуживая новейшим оригинальным дискурсом потребителя, черный филолог затаптывает взятый дискурс насмерть – до бессодержательности. Но это‑то для литературы и хорошо: чем скорее новаторство станет традицией, чем скорее, легитимизировавшись, отомрет, тем раньше освободит место для следующего новаторства и побудит автора к поиску нового дискурса.

Хуже когда он сам, автор, затаптывает то, что сделал в литературе, употребляя из текста в текст одни и те же приемы, обороты и речевые конструкции и доводя себя, свой дискурс до механики – набора ожидаемых штампов и клишированных выражений и коллизий.

Харьков