Там, где бормочет

К вершинам поэзии Осипа Мандельштама ведут тропинки разной крутизны, каждый карабкается по своей.  Фото 1914 года

Из книг, ученых исследований и статей об Осипе Мандельштаме (как на русском, так и иностранных языках) легко составится солидная библиотека, с которой несопоставимы по объему сочинения самого автора, погибшего 80 лет назад, 27 декабря 1938 года, в пересыльном лагере УСВИТЛ под Владивостоком. Досконально описаны перипетии жизненного пути, истолкованы и прокомментированы проза и стихи, изданы воспоминания современников, в первую очередь жены и самоотверженного хранителя произведений поэта Надежды Яковлевны Мандельштам. В моей домашней библиотеке насчитывается почти два десятка книг, в которых речь идет о судьбе и поэзии О.М. В канун горестной годовщины перелистаем некоторые из них.

Почти четверть века назад Станислав Рассадин, умница и великий знаток изящной словесности, подарил мне только что вышедшую свою книжку – «Очень простой Мандельштам». Уже в названии книги звучало затаенное лукавство: кто-кто, а Станислав Борисович не сомневался, что доступность многих стихотворений Мандельштама для восприятия – кажущаяся. К ним вполне применима сентенция самого поэта: «Чтение Данта есть прежде всего бесконечный труд, по мере успехов отдаляющий нас от цели».

Анализируя мандельштамовское стихотворение «Ламарк», Рассадин цитирует замечание поэта из «Путешествия в Армению»: «В обратном, нисходящем движении с Ламарком по лестнице живых существ есть величие Данте. Низшие формы бытия – ад для человека». Это своего рода прозаический комментарий к стихам о великом натуралисте, «за честь природы фехтовальщике», на подвижной лестнице эволюции которого готов занять последнюю ступень автор. За понятным содержанием угадывается и иной смысл. «Наступает глухота паучья,/ Здесь провал сильнее наших сил» – это ведь не только о кознях безжалостной природы; речь о той всеобщей глухоте, что непроницаемой стеной сгустилась вокруг поэта. Говоря о поэтическом мире Мандельштама, Рассадин замечает: «И все же: демократизм – не слишком ли опрометчиво сказано применительно к поэту, как считается, смутному, зашифрованному, над толкованием строк которого спорят-сражаются мандельштамоведы? И чем дальше от «Камня» (1913), классически, классицистически ясной первой книги, – тем зашифрованнее, смутнее». Вот вам и очень простой Мандельштам!

Еще одно мнение. Критик и историк литературы Андрей Немзер, приводя концовку «Стихов о неизвестном солдате» («Наливаются кровью аорты,/ И звучит по рядам шепотком...»), называет их одним из самых страшных и загадочных стихотворений в русской поэзии, грандиозным реквиемом гибнущей вселенной...

А вселенная отечественной поэзии и впрямь гибла в большевистском погроме русской культуры, и с ней погибал неоцененный, непонятый Мандельштам. Вот «рецензия» одного из губителей поэта.

«Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию, – нет темперамента, нет веры в свою строку. Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком... Мне трудно писать рецензию на эти стихи. Не любя и не понимая их, я не могу оценить возможную их значимость или пригодность...»

Примечательно, что сей текст сочинил литератор Петр Павленко, четырежды лауреат Сталинской премии...

* * *

Мандельштам глубоко чтил «итальянских стариков» с их «зверским юношеским аппетитом к гармонии, их чувственным вожделением к рифме» – Петрарку, Тассо, Ариосто, а уж Данте (О.М. писал «Дант») читал наизусть на языке оригинала. Из этой любви в поэзии Мандельштама постоянно возникают, так сказать, итальянские темы и мотивы: переводы сонетов Петрарки, стихи «Во всей Италии приятнейший, умнейший,/ Любезный Ариост немножечко охрип...» И еще: «...Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,/ Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз». Не говорю уже о гениальном (и опять-таки труднодоступном!) эссе «Разговор о Данте». Аллюзии, реминисценции и цитаты оставляют простор для толкований и поисков смысла, ибо «поэтическая речь есть ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ, отличающихся только в исполнительской окраске, только в партитуре постоянно изменяющегося приказа орудийной сигнализации». И в стихотворении о «гуляке с волшебной тростью» («Батюшков») вновь возникает тень старика Тассо: «И отвечал мне оплакавший Тасса:/ – Я к величаньям еще не привык;/ Только стихов виноградное мясо/ Мне освежило случайно язык...»

Взаимопроникновение или, лучше сказать, мощное взаимное влияние культур европейских, включая античность, и русской, – вот, осмелюсь утверждать, та благодатная почва, на которой возрос гений Мандельштама. Для читателя она представляет еще одно несомненное затруднение, ибо требует основательной подготовленности. Уместно вспомнить, что поэт характеризовал акмеизм как тоску по мировой культуре: акмеист Мандельштам насквозь пронизан токами мировой культуры, которые, в свою очередь, нуждаются в расшифровке...

Одним из немногих, кто всячески поддерживал гонимого поэта, иной раз, рискуя головой, осмеливался выступать в его защиту, был «правоверный конформист» Валентин Катаев. А главное, будущий автор «Алмазного венца» по-настоящему ценил и понимал поэзию Мандельштама. И первым воскресил его образ в «Святом колодце» (1965).

В начале века юного Мандельштама привечал редактор «Аполлона» Сергей Маковский, проницательно заметивший позднее особенности поэтики дебютанта. «...Слова у Мандельштама часто не совпадают с прямым своим смыслом, а как бы «намагничены» изнутри и втягивают в себя побочные представления. Поэтому и к неправильностям и вычурам его словоупотребления иначе относишься, чем к неправильностям и вычурам у других поэтов, менее искренних, менее правдивых и вдохновенно ищущих... Художественные длинноты, или поэтические клише, или сорвавшиеся с языка обычности исключаются при таком отношении к искусству: образ, как и мысль поэта, приобретает глубоко личный характер, оттого часто – не до конца понятный, даже смутный, загадочный...»

Постигнуть и оценить мандельштамовскую «заумь» или «косноязычие», образы-криптограммы, выраженные в стихотворных строчках – «кусках чистейшего золота», «такой музыки не было ни у кого», – оказалось дано очень немногим. Соратник О.М. по «цеху поэтов» Георгий Адамович в статье «Несколько слов о Мандельштаме» писал: «У Блока есть строчка, которая, пожалуй, вернее всего определяет самую сущность мандельштамовской поэзии, хотя у Блока она относится к женщине: «Бормотаний твоих жемчуга...» Мандельштам поднимается до высот своих именно там, где бормочет, будто чувствуя, что в логически внятных стихах он сам себя обкрадывает и говорит не то, что сказать должен бы, – чувствуя это и в то же время не имея сил бормотание до логики довести».

И еще одно беглое наблюдение. Константин Мочульский, вспоминая пребывание в Крыму, замечал: «М. любил смотреть на далекие Судакские горы, на туманный мыс Меганом. О нем написал он строфы, загадочные и волшебные: «Туда душа моя стремится/ За мыс туманный Меганом,/ И черный парус возвратится/ Оттуда после похорон»…»

* * *

Перечитывая мемуарные и литературоведческие тексты, я обратил внимание на то, что в первых, как правило, повествование идет о вещах обыденных, внешних (Ирина Одоевцева, Георгий Иванов и др.), а вторые по преимуществу интерпретируют известные стихотворения в контексте биографии поэта (Никита Струве). Не то чтобы они «слона не приметили», – просто к вершинам поэзии Мандельштама ведут тропинки разной крутизны, каждый карабкается по своей... Известно, с каким негодованием отзывалась Анна Ахматова о «дементных старухах», сочинявших воспоминания; ученые исследования также мало что добавляют к восприятию гениальных мандельштамовских стихов. Лучше обратиться к первоисточнику, чудом уцелевшим бесценным строчкам.