40 лет спустя, или Дармовая классика

Максим Горький. Всего лишь Буревестник… Фото из книги В.И. Шамшура «Первые годы советской радиотехники и радиолюбительства». 1954

Сборник прозы Михаила Осоргина «Сивцев Вражек» издания 1990 года я случайно обнаружил в полуподвальном букинистическом магазинчике на Покровке. И не раздумывая купил. Порадовался возможности вновь обрести книгу, которую много лет назад один нагловатый знакомец выпросил у меня почитать – и заныкал.

Довольный приобретением, я попрощался с приветливой продавщицей и собрался уходить, как вдруг ее коллега-книговед вынес из подсобки две высокие стопы томов, в которых я узнал «академического Горького» – то самое, якобы полное собрание сочинений, которое было торжественно начато издательством «Наука» в юбилейном для писателя 1968 году и которое полвека спустя все еще не завершено. Разумеется, букинистам перепала только открытая часть этого полузасекреченного издания – первые 25 томов с художественными произведениями.

Немного погодя все 25 томов оказались на уличном лотке рядом со входом в магазин – это значило, что их можно разбирать порознь и бесплатно. Несмотря на почтенный возраст, книги словно только что сошли с типографского станка – переплеты не имели повреждений, а страницы сохраняли первозданную неразлепленность.

На халяву я не падок, патологической библиоманией не страдаю. Но в данном конкретном случае соблазн бесплатности оказался слишком велик, а всплывшие воспоминания студенческой поры его усилили. Я отобрал и унес с собой четыре тома «Жизни Клима Самгина». Унес не с целью закопать в укромном месте, как пес косточку на черный день, а с открытым намерением сохранить и перечитать. Тем более что подзаголовок горьковской эпопеи – «Сорок лет» – оказался знаменательным: впервые с этим сочинением я познакомился больше 40 лет назад, на последнем году студенчества.

Самая наивная версия массового «мифа Горького» помнится с подростковых лет – нам ее внушали старательно. Добрый дедушка и по совместительству гениальный писатель, сильно окающий и прячущий в рыжих усах смущенную улыбку; со дна народной трясины вознесся до космических литературных высот; при царях обличал, срывал маски, призывал восстать и свергнуть, за что преследовался; революцию встретил с восторгом; затем немного приболел и по совету Ленина уехал лечиться за границу; излечившись и вернувшись в отечество, так горячо приветствовал все увиденное, что вскоре скончался; прах покоится в кремлевской стене – придите поклониться.

Однако миф оказался нестоек и начал распадаться еще в советские времена. Фигура писателя делалась все менее бронзово-прописной, все более человечной и занимательной. Поклонники и недруги сходились во мнении: даже если Алексей Максимович Пешков не дотягивает до ранга великого творца, то репутация одного из самых колоритных персонажей российской истории принадлежит ему по праву.

Глубинная, кондово-посконно-сермяжная национальная органичность натуры Горького сильно преувеличена. Квасным патриотизмом он никогда не страдал, зато широкоохватные космополитические взгляды демонстрировал не раз. Так же плохо писатель отвечает легенде о плебее-самородке – в литературу он пришел не из босяцких низов, а из вполне обеспеченного (хотя впоследствии разорившегося) семейства мещан-предпринимателей. Приписываемый не имевшему формального образования Горькому энциклопедизм познаний сомнителен – на деле это клочковатая эрудиция самоучки, добытая через беспорядочное чтение разнообразных книжек. Мировоззрение Горького – путаное и невнятное, нечто вроде упрощенного ницшеанства, сдобренного лозунгами ренессансного гуманизма («Человек – это звучит гордо»), нелюбовью к приземленной бытовой правде и любовью к иллюзиям и «золотым снам». Образ жизни Горького богемен и беспорядочен: открытый дом, обилие контактов, публичность, картинное поведение на людях, многочисленные любовные связи и интрижки (темы «Сексуальность Горького» и «Горький как ходок налево» в последнее время особенно популярны). Проще говоря, Максим Горький – не могутный писатель земли русской, а довольно-таки типичный литератор среднеевропейского образца. Хороший мужик, но не орел – как говорила одна киногероиня. Всего лишь Буревестник, к тому же заядлый курильщик и любитель тянуть стаканами красное вино.

Преобладающая часть литературного наследия Горького давно лишилась читательского интереса и внимания. Корней Чуковский в свое время остроумно заметил, что у Горького мироздание поделено на Соколов и Ужей, и на их противопоставлении выстроено большинство его сочинений – от ранних декламационно-романтических «песен», которыми мучили поколения советских школьников, до поздней пьесы «Сомов и другие», идеологического советского лубка, в котором роль бога из машины играет чекист с разрешающими интригу репликами: «Вы арестованы… Вы – тоже арестованы… Подлежите аресту и вы». Роман «Мать», изобилующий религиозными мотивами, но тем не менее объявленный каноническим образцом социалистического реализма, заслужил унылую известность книги, которую издавали несчетное количество раз и которую мало кто в охотку дочитывал до конца. Относительным признанием читающей публики пользовались нравоописательные повести о жизни дремучей российской глубинки («Фома Гордеев», «Городок Окуров», «Жизнь Матвея Кожемякина», «Дело Артамоновых»), привлекавшие густо-вязкой словесной изобразительностью и натуралистической точностью, а также автобиографическая трилогия («Детство», «В людях», «Мои университеты»), литературные достоинства которой, бесспорные в начале, заметно уменьшаются к финалу.

Совсем особое место в наследии Горького занимает незаконченная четырехтомная «Жизнь Клима Самгина». Объемистое сочинение, потребовавшее 11 лет работы (1925–1936), автор скромно назвал повестью – русским жанровым термином, адекватного соответствия которому в основных европейских языках нет. Полторы тысячи страниц текста, около 800 персонажей, выдвижение на Нобелевскую премию 1928 года – вот что такое «Жизнь Клима Самгина» в жизни Максима Горького (впрочем, на Нобелевку Горький и Мережковский номинировались по пять раз, но так ее и не получили).

В этой субъективной эпопее нет сюжета, нет фабулы и почти нет действия – есть их заменители. Роль сюжета выполняют события политической истории России 1875–1917 годов; роль фабулы – эпизоды биографии главного героя, русского интеллигента Клима Ивановича Самгина; действие ограничивается рефлексиями, мыслями и оценками Самгина в адреса людей, с которыми он сталкивается, и происшествий, в которые он попадает. Последовательность происшествий лишена всякой связывающей их логики развития – они чередуются исключительно по прихоти автора.

Именно этот плавно вальсирующий непредсказуемый хаос придает четырехтомной эпопее неожиданную увлекательность. Термин «эпопея» в данном случае следует воспринимать условно. Горький не был эпиком, слабо владел сюжетосложением, действие всех его крупных вещей быстро начинает провисать и буксовать. Зато он был несравненным мастером эпизодов и портретов. Применительно к «Самгину» это мастерство стало спасительным: огромное растянутое повествование показалось бы невыносимо скучным, если бы не было наполнено метко и броско обрисованными человеческими характерами.

Галерея типов, нанизанных на нить времени, оглашена звуками человеческой речи. Персонажи «Самгина» непрерывно говорят; не менее двух третей объема книги заняты диалогами и полилогами, «системами фраз», как называет их главный герой, в отличие от прочих говорящий очень редко, склонный слушать и помалкивать. Критики, советские с эмигрантскими согласно, упрекали Горького за то, что общественную жизнь старой России он изобразил шедшей в атмосфере гомерической говорильни и пустопорожней болтовни – но втайне, опустив глаза, с ним соглашались.

Реализм – что критический, что социалистический – в «Самгине» искать бесполезно. Анатолий Луначарский погорячился, когда назвал повесть «движущейся панорамой десятилетий». Эпопея субъективна насквозь, от первого до последнего слова, до оставшегося недописанным финала. Примет времени в ней до удивления немного, предметная среда отсутствует как таковая, исторические события и факты истолкованы очень произвольно. Но когда Горький заявил, что не имеет права помереть, пока не напишет эту вещь, он вовсе не лукавил. История одинокой интеллигентской жизни на фоне истории страны стала для писателя разговором с самим собой, самообвинением и самооправданием. Человека обычного, который гордо звучит, да ни к черту не годится, Горький в конце жизни уже не мечтал пересоздать в своего любимого сверхчеловека. Потому изобразил Клима Ивановича Самгина способным воспринимать и переваривать, но неспособным созидать; чутким к словам и равнодушным к людям; нерядовым по части умственной одаренности и тоскливо бездарным в практических делах; аполитичным индивидуалистом и атеистом, регулярно подпадающим под влияние то партийных программ, то религиозно-сектантских доктрин.

Руководящий тезис ведущего советского историка-марксиста Михаила Покровского «История – это политика, опрокинутая в прошлое» Горький в «Самгине» решительно опроверг; по Горькому, политика – это история, опрокинутая в настоящее. Писатель оказался прав: до сих пор российское настоящее существует за счет отсутствия будущего и в виде непрерывной политизированной борьбы за лучшее прошлое.

Доведя повествование до весны 1917 года, Горький остановился – двигаться далее было опасно; главного героя пришлось умертвить, хотя ни в одном из предложенных вариантов он упорно не желал погибать, так что относительно кончины Клима Ивановича Самгина приходится верить автору на слово.

По возвращении в СССР (которое произошло отнюдь не в 1928-м, как утверждал официальный миф, а в 1933-м) Горький старательно демонстрировал советскую лояльность и розовощекий оптимизм; лишь немногие современники замечали, что в отсутствие нежелательных свидетелей писатель угрюм и подавлен. Те самые большевики, с которыми он доверительно сблизился в начале ХХ века, в радикальный проект которых поверил и которым щедро помогал деньгами, теперь огородили его забором, связали руки и заткнули рот. Для советских вождей Горький был не русский писатель с мировым именем, а Человек-Который-Слишком-Много-Знает. Вряд ли случайно, что смерть Горького и возвращение в СССР его архива оказались очень близки по времени. Вряд ли случайно «Жизнь Клима Самгина» вошла в программы филологических факультетов советских вузов лишь в конце 1960-х годов. И вряд ли случайно, что у «Жизни Клима Самгина» в русской литературе есть только одна сводная сестра – шестичастная «Повесть о жизни» Константина Паустовского, строптивца, скептика и дважды нобелевского номинанта, умудрившегося за 45 лет литературной работы не написать ни одного панегирика советским вождям и не подписать ни одной расстрельной декларации.