Свернувший с Пути

Величие замысла, сынок, хоть Божьего, хоть человеческого, часто сталкивается с произволом ничем не выдающихся мелочей… Владимир Боровиковский. Бог-отец, созерцающий мертвого Христа. Первая половина XIX века. ГТГ

3 июля исполнилось 135 лет Францу Кафке. И в качестве подарка – пока не обнаруженный ответ на знаменитое, рвущее душу «Письмо отцу» – «Письмо отца»:

«Дорогой сынок,

Твоя мать передала мне Твое письмо? Правда, перед этим она долго жалась и мялась, и вид у нее был такой, как будто она передает смертный приговор из канцелярии Верховного суда, подписанный Твоей рукой, не меньше и не больше.

Я и мать Твою успокоил, и Тебе сейчас скажу: все хорошо, все в порядке, для волнений и переживаний нет никакого, даже малейшего повода. Если бы Ты сейчас находился не со своим Максом в вашей чертовой Богемии, а со мной, подле меня, то я бы протянул руку и, как всегда в Твоем детстве, когда Ты, боясь несуществующих мышей и гигантских кротов и насекомых, а пуще всего – себя, своих ночных и дневных кошмаров, зарывался под одеяло и смотрел оттуда бессмысленным взглядом, погладил Тебя по голове. По маленькой лопоухой голове еврейского хулиганчика – шлемазла и мишуге, – откуда в мир Божий вылезают разные монстры и ублюдки и которая – предчувствую, знаю, уверен – не даст покоя людям еще не одно столетие.

Ты можешь спросить, откуда во мне эта странная уверенность. Сынок, в следующем году Тебе будет тридцать семь лет, и Твоя жизнь, да и моя тоже, катятся к концу, пора наконец-то поговорить начистоту – как отец с сыном и сын с отцом, и очень хорошо, что именно Ты, а не я начал этот разговор первым.

Понимаешь ли, сынок, Ты только не пугайся и не возражай, но Ты гений. И я всегда это знал, собственно, такая была задача – сделать из Тебя гения, воспитать Тебя так, чтобы получился не просто еще один человек, дипломированный юрист, специалист по страхованию рабочих от несчастных случаев, а именно гений. Как молитвой, усердием, потом и кровью создают голема, как из человеческой спермы и лошадиных выделений, помещенных в конский навоз, через сорок дней выходит гомункул, так и из Тебя – маленького, страшненького, голенького – было решено создать Самсона еврейской культуры.

Гении же не растут на клумбах, их место – у параши, даже не возле, а в ней самой. Ты думаешь, мое родительское и, верь мне, любящее сердце не обливалось кровью, видя, как все вокруг, и прежде всего самые дорогие и близкие Тебе люди, издеваются над Тобой? Ты думаешь, мне не хотелось, зная о Твоих унижениях и боли, которую доставляют Тебе Твои мать, сестры, дяди и вечные нескончаемые невесты, разогнать все это еврейское кодло к чертовой бабушке? Мне – сделавшему единственным смыслом своей жизни воспитание Тебя – неблагодарного, безобразного и беспощадного искусственного человечка?

Но нет же, я не только сносил все, что приходилось переживать Тебе, я делал то, что ни одному отцу не позволительно делать со своим ребенком, – я был зачинщиком Твоих мучений. Понимаешь, в чем разница: они-то все, Твоя мать и другие звери, издевались над Тобой хоть и от чистого сердца, но с моей подачи, а я – самая важная пружинка этого механизма, – зажав свое сердце и вместе с ним всю любовь к Тебе, мой сын, в тиски, должен был стоять рядом и всем своим видом изображать максимальное одобрение, чтобы эти тупые обезьяны – наши с Тобой родственнички, бессильные во всем, что касается законов любви, но более чем активные в тех случаях, когда можно безнаказанно принять участие в травле ближнего, продолжали в том же духе, не испытывая угрызений совести. Ведь, правда же, на душе хорошо, когда рядом есть человек, на которого, если уж совсем прижмет, всегда можно показать пальцем: это не я виноват, это он, Аман и Навуходоносор, водил моей рукой и говорил моими устами – тем паче что Аман и Навуходоносор словно сам напрашивается, чтобы о нем говорили как об Амане и Навуходоносоре, а не как о любящем и заботливом отце.

Потерпи, сынок, еще немного, и я Тебе расскажу, что быть любящим и заботливым и быть отцом – это не одно и то же. Ни любовь, ни забота не имеют никакого отношения к тем задачам, которые должен перед собой ставить настоящий отец, особенно тот, кто посвящает свою жизнь воспитанию не преемника и наследника, а такого странного и непонятного существа, как гений.

Ты знаешь, сынок, что такое родить обыкновенного человечка, а воспитать гения? Нет, сынок, Ты не знаешь, что такое родить обычного человека, а воспитать гениального. Ты даже представить себе не можешь, потому что у Тебя нет и никогда не будет детей, каково это – осознавать отцу, какое он ничтожество, ерунда, мелочь пузатая по сравнению с собственным сыном. Возьми в руки какое-нибудь мелкое насекомое, жучка или муравья, подержи его в руках, подуй в его сторону, сделай что-нибудь еще, но не убивай его, не лишай жизни, а прислушайся к тому, о чем говорят его страх и трепет. Уж не о том ли, что он признает Твою божественность, преклоняется перед Твоим всемогуществом, что он готов стать перед Тобой на колени, если б у него были колени, и молиться в Твою сторону день и ночь, уповая на Твое милосердие? А теперь представь, что все наоборот и Твоя божественность пришла к концу, потому что в Твоих руках не жук и не муравей, а самый настоящий маленький бог, а муравей – это Ты, еще минуту назад считавший себя безгранично всемогущим. Да, Ты можешь, даже имеешь право, ведь Ты отец, а не он, сжать ладонь в кулак и раздавить букашечку, но никогда так не сделаешь. Понимаешь, сынок, в роли отца, родившего гения, Тебе может быть страшно, обидно, неуютно, от бессилия ты будешь пытаться укусить себя за локоть, но никогда не сожмешь ладонь. Подумай об этом, когда сядешь писать очередной рассказ о себе и обо мне.

Величие замысла, сынок, хоть Божьего, хоть человеческого, очень часто, чаще, чем мы привыкли думать, сталкивается с произволом ничем не выдающихся мелочей, рассеянных по нашей жизни, и то, что не растворяется в них без остатка, на склоне голых и непримечательных лет выглядит совсем не так поэтично, как вначале, когда ощущение своего всесилия и всевластья намного превосходит любые видимые препятствия и еще скрытые удары судьбы. И это не умозрительная картина драмы под названием «Путь великого человека», я говорю о том, что знаю, и о том, что пережил сам, ведь Ты, сынок, какой бы странной и фальшивой ни показалась Тебе моя исповедь, не первый гений в нашей большой семье. Мальчик мой, я имел такое же предназначение, как и Ты, – стать величайшим писателем и мессией еврейской литературы, но предпочел срезать одно поколение и уступить место Тебе – только что родившемуся человеку, еще ничем не заслужившему ни моей, ни Божьей милости. А все к тому времени написанное и зарифмованное я просто сжег, как скоро сожжешь свое и Ты, свернувший с Пути и разменявший гений по мелочам, на отповеди мне и жалобы на мою несправедливость по отношению к Тебе, вместо того чтобы написать Самую Великую Книгу о Последнем Завете Бога с Человеком, заложенную мной в Тебя. Только, послушай меня один раз в жизни, сделай это сам, своей рукой, не перепоручай никому, тем более друзьям и их женщинам, – пусть хоть в этом поступке проявятся Твоя самостоятельность и сила духа.

В своем письме (я надеюсь, Ты прислушаешься к моему совету, и оно не войдет в хрестоматии по литературе ХХ века) Ты много рассуждаешь, стараясь это понять, о различиях между нами, сыном и отцом. Сынок, вся разница между нами лишь в том, что я был гением природным, от Бога, а Ты – гений, сотворенный человеком. Если бы Ты знал, сколько усилий мы с дядей Людвигом приложили к тому, чтобы узаконить наш эксперимент с человеческим гением: рисовали графики, высчитывали мельчайшие детали, писали хитроумные петиции (вот бы где пригодился зарытый мной в землю талант писателя!), чтобы доказать небезуспешность нашего предприятия, и, по десять раз переделывая и переписывая то одно, то другое, ездили с ними к эрцгерцогу, пока наконец не получили позволения завершить наш опыт. Сколько раз я, пугаясь за Твое и мое будущее, чуть было не опускал руки и не давал всему обратного хода: мне казалось, что из Тебя получается не самый выдающийся своего и последующих времен писатель, а трус и раб. Но надежда и вера в Тебя, маленького друга моей околдованной богатством нашего замысла души, всегда перебарывала сомнения.

Воспитать гения, существо, ничем не похожее на других существ, сидеть в магазине за конторкой, принимать друзей и родственников, гулять по парку – и знать, что в твоей семье растет, капризничает, мочится по ночам в постель не твой родной ребенок, точно такой же, как ты, только совсем маленький, а страшное и непонятное чудовище по имени Гений, – разве не оправдывают переживания, вызванные знанием Тайны Тайн – тайны сотворения гения, – любых страхов, сомнений и даже, как я теперь вижу, неудачу в исполнении задуманного?

Сын мой, Тебе почти тридцать семь, в Твоем возрасте расстались с жизнью русский Пушкин, англичанин Байрон и француз Рембо, на которых их отцы, должно быть, возлагали не меньшие надежды как на гениев своей литературы, чем делал это я. Разочарованный в том, что получилось, и ни на йоту не верящий в беспомощные гойские выдумки наподобие второго шанса, я прошу Тебя только об одном: заверши свой земной путь достойно, так, чтоб ни мне, ни Тебе не было еще более, чем сейчас, стыдно за наши потраченные понапрасну жизни, и постарайся от всей подаренной мной Тебе души простить своего старого и больше уже ни на что не годного отца – Германа Кафку Первого, несчастнейшего из всех известных ему людей.

Ноябрь 1919».

Харьков