Насилие вместо милосердия

«Холодная весна. Голодный Старый Крым…» Константин Богаевский. Пейзаж со скалами. Старый Крым. 1908. Рязанский государственный областной художественный музей им. И.П. Пожалостина

«Холодная весна. Голодный Старый Крым,/ Как был при Врангеле – такой же виноватый./ Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,/ Такой же серенький, кусающийся дым…» Поэт был прав. Рассказывая о Крыме начала 1920-х годов, хочется начинать со слова «пост…» – посткатастрофический, посттравматический…

Книга севастопольского историка Дмитрия Соколова описывает деятельность советских карательных учреждений после эвакуации Белой армии и завершения Гражданской войны на европейской территории России. Настоящая работа концептуально продолжает его труд «Таврида, обагренная кровью», посвященный террору в Крыму в 1917–1918 годах.

В новом исследовании ученый выделяет два этапа.

Первый период (ноябрь 1920 – март 1921) характеризовался активным внедрением методов военного коммунизма во все сферы жизни полуострова. Именно на это время пришлось наибольшее число жертв.

Дмитрий Соколов. «Железная метла метет чисто…» Советские чрезвычайные органы в процессе осуществления политики красного террора в Крыму в 1920–1921 гг. – М.: Содружество «Посев», 2017. – 386 с.

Второй период (апрель – декабрь 1921), напротив, отличался определенной либерализацией, снижением масштабов репрессий; массовые расстрелы заменяются высылкой из Крыма или заключением в концлагерь. По инициативе правительственной комиссии была проведена амнистия, что вызвало недовольство местных органов власти. В социально-экономической сфере произошел отказ от военного коммунизма в пользу новой экономической политики, что, впрочем, не спасло население от голода, описанного в приведенном выше стихотворении Осипа Мандельштама.

Насколько в данной ситуации был необходим террор? Напомню, он в первую очередь направлялся против чинов Белой армии, не пожелавших эвакуироваться в надежде на амнистию, и на представителей дореволюционных элит, также отказавшихся от эмиграции. Иными словами, жертвами террора обычно оказывались люди, готовые как минимум быть лояльными в отношении революционной власти. И если бы красные проявили милосердие вместо насилия, то наверняка получили некоторый процент новых сторонников.

Какой оказалась цена террора? Соколов пишет, что общее число жертв у разных исследователей и мемуаристов варьируется от 12 тыс. до 150 тыс. Точнее исчисляется количество умерших голодной смертью – около 100 тыс.

Касаясь руководителей террора, ученый опровергает утверждение, будто командующий Южным фронтом Красной армии Михаила Фрунзе был противником репрессий. В реальности Михаил Васильевич не препятствовал деятельности армейских особых отделов, знакомых нам по временам Великой Отечественной, но возникших в Гражданскую. Более того, он награждал наиболее отличившихся сотрудников контрразведки. Также, согласно историку Вячеславу Зарубину (его цитирует Соколов), ни Бела Кун, ни Розалия Землячка, которые считаются архитекторами репрессий в Крыму, не имели права командовать особистами, а у Фрунзе такие возможности были.

Что касается приказа об остановке наступления красных, позволившего генералу Петру Врангелю спокойно провести эвакуацию и вызвавшего раздражение у руководства Компартии, то и его нельзя отнести на счет гуманизма Михаила Васильевича, стремления избежать лишних жертв. Он объяснялся общей усталостью армии, обескровленной штурмами Перекопа и Сиваша, и доблестью ведших арьергардные бои белогвардейцев, в первую очередь чинов дроздовской дивизии.

Именно эту остановку вспоминал другой поэт, ветеран Гражданской войны Николай Тихонов: «Мы легли под деревья, под камни, в траву,/ Мы ждали, что сон придет,/ Первый раз не в крови и не наяву...»

Вероятно, не будь столь тяжелых боев в Крыму, задержавших наступление Красной армии, «железная метла» (как называл террор Иван Шмелев) собрала бы еще большую жатву.