Глас глаз

Александр Генис. Картинки с выставки. – М.: АСТ, редакция Елены Шубиной, 2017. – 288 с.

О Генисе писать легко и приятно, потому как никак, несомненно,  классик. Он из той замечательной русско-американско-вавилонской библиотеки, эх, азбучное звучание ревущих (в хорошем смысле) 80-х: Аксенов, Бродский, Вайль, Генис, Довлатов… Это Генису посвятил Сергей Довлатов свой «самый короткий рассказ»: «Вечерело, а мы с Петькой еще и не опохмелялись…»

Первые две части «Картинок с выставки» («Персоны» и «Вернисажи»), по словам автора, «посвящены тому, что я за сорок лет нашел в американских музеях». Третья часть «Фантики» о картинах, знакомых нам до слез, припухлых желез и стройных берез, короче, не о всяких там Коро, а об условных коровиных, русских художниках: «Вглядываясь в намозолившие глаза шедевры, я открыл их заново, пытаясь понять, чем заслужили эти прославленные холсты место в национальном подсознании».

Александр Генис предлагает читателям при брожении по галереям этой книги «отпустить вожжи и выбраться из обыденного, подставить себя под целительное излучение прекрасного». Поистине имеем исход из обыденного: автор ведет за собой читательское племя, из обыденного в обетованное. Плюс Генис заботливо отправляет нас в интернетовскую ссылку (у подножия страниц): сверяйте впечатления, эко оно на экране, смотрите сами.

Я, признаться, так и не воспользовался иллюстративными сносками, ибо текст Гениса самодостаточен, он пишет о своих личных, собственных Рембрандтах и Хальсах (вот Босха моего любимого отлучил почему-то), и если бы восстал со страниц какой-нибудь, скажем, малый летучий голландец, порожденный фантазией автора, я бы с тем же живым интересом прочитал об очередной битой дичи, светящихся селедках и витых подсвечниках.

Генис, словно шлифователь линз, просветитель оптики, выписывает читателю инструкции к просветлению, рецепт постраничной медитации. Тут основное – сесть правильно, лотосно, и важна также зрительная подвижность, глазодвигательная активность. Остальное – от волшебного фонаря автора. Видим же мы при 

Живописец вдохновляется формами... Гортензия Одебур-Леско. Голая натурщица в студии художника. Частная коллекция

желании насквозь непрозрачного Цинцинната, причем без всякого левенгука.

После Гениса, кстати, трудно читать другое: шибко-то простодушная каша варится-топорщится, жидкая рассеянная масса, постпримитивное искусство. А у Александра каждая фраза – симбиоз афоризма с метафорой, философские стихи в прозе: «Иногда, изредка, почти случайно и всегда кстати живопись делает видимым не мир, но мысли о нем». Или вот о Пикассо: «Стремясь вглубь, он, пользуясь кистью, как микроскопом, хотел открыть нам внутреннее устройство вещей, недоступное не вооруженному кубизмом взгляду». Открыть внутреннее устройство, это Генис, как всякий талантливый автор, наверняка про себя, втихомолку перековав кисть на клавиатуру. Благородная чернь букв на белом поле – те же охотники на снегу, и всматриваешься до рези – Старший приказал! А как хорошо у Гениса «неуверенный снег на холме»…

Вообще проза Александра Гениса по природе живописна: о, заветная сказка мазка, маска-краска, набрасываемая на холст текста, часто смешно, а случается, грустно, уж как уголки загнутся. И неустанно – утонченная отточенность. Навскидку про Будду: «Изгиб сросшихся бровей, миндалевидный разрез глаз и изящная линия губ рифмуются, как стая чаек в штиль». Троица в одном, хокку в соку! Обычный стиль Гениса, он будто рисует словами. Отполивано, и видно как наяву. В книге круговертится такой хоровод маленьких мук и радостей, больших лун и грошей, что, по-моему, всякопрочая нонфикшен выглядит отсель игрушечной, ярмарочной, пляшущей вокруг шеста с колесом…

Надо отметить, что передвижников Генис не очень жалует, и я вник, что оседлость художника – большое достоинство. Рисуй-щелкай срезанные подсолнухи (чай не триффиды!) или неходячую гору Сент-Виктуар (как Сезанн), или холмы захудалого американского местечка (как Эндрю Уайет), или на худой конец гениталии, вид сверху (как Эгон Шиле), или перелетных (с крыши на чердак) скрипачей от Марка…

Ну, еще бы, какие ж могут быть мусоргские картинки с выставки без вплетения еврейских мелодий, танцев с красками, фрейлахса с глубоко вдумчивым читателем (до Лхасы доведет) – для текста нужны двое, как минимум. И вот сидишь и выделываешь коленца, а то и па – на пару с автором: «узор не воюет, а танцует с письмом» (вроде как пляска дервиша), «танцующая линия рисунка» раннего Клее, «кисть танцует с бытием» (китайская каллиграмота), «две-три бутылки танцуют со светом» (опустошенно-поздний Моранди).

А любимец у Гениса, оказывается, витебский уроженец: «Жить бы хотел только с картинами Шагала… Он художник радости». И потом, говорящий по-русски, худо-бедно читающий-пишущий (помню, на картине грамотно написанное «Кабак», не чета набоковской иронии над тиранией «Кобак»), а ведь язык неотвязен, он обязательно влияет и на манеру нанесения красок.

В третьем разделе «Фантики» нас на десерт как раз ждут русские художники. Мне, позаброшенному тель-авивскому сидельцу, прознавшему, что Левитан, оказывается, левиафан, и давно проглоченному русской красой, сей раздел, конечно, ближе и важнее. Все же неразрыв-трава, застрява вечная, какой простор – любые антики пропьешь за энти фантики!

У Гениса русские художники без имен, и это неожиданно хорошо, вне-имперически, воистину Иванов не нуждается в «Александре», а Айвазовский в «Иване», они не безымянны, а знамениты. Да просто классно! Шишкин, этот родимый Малеев в школе и дома, и все, все, все остальные знатные малеватели-малевичи – они вошли «в ДНК россиян, превратившись в мнемонический знак нации и эпиграф ее природы».

Естественно, для тех, кто грозно-крылатое ВВС читает как сюсюкающее Би-би-си, велико-могуче-прекрасная сермяжная живопись напрочь недоступна. Им, чужим, что божии фантики, что заграничные наклейки. Разве пришлым расшифруешь иероглифы берестяных грамоток, разуешь им глаза на «ню» ободранных берез – куды!.. О, русская живопись с ее свежевыпавшим снегом на задворках и вечным пограничным состоянием – «Последний кабак и заставы», на краю рая…

По Гиляровскому, Саврасов в запое закусывал водку клюквой – символ просится в рамку и на Западную стенку. Генис к месту поминает Достоевского: «Конечно, растолковать, так поймут и немцы, но ведь не поймут они, как мы…» Аршин необщий! У них охотники на снегу, а у нас – на привале. При этом уханье дубинушки, «волновое движение бурлаков». Роевые игры, славянь иной души, метания и ной ея. Казалось бы, патриотизм крепчал, но Генис уточняет: Брюллов (Брюлло) «выходец из французско-немецкой семьи живописцев», Перов «внебрачный сын остзейского барона Крюденера». Ну и примкнувшие, сами понимаете, Айвазовский, Врубель… Однова-всемство, артель ватажная, котел общий, а личная лишь ложка в сапоге, как рукопись Толстого, заначенная от жены.

«Художник опрокидывает себя на бумагу», – так говорит Генис. Это о пишущих вообще, о беспокойной касте кистеперых. Нам, читающим, стоило бы подхватывать их усилия, понимающе впитывать постопно, расщепляя и усваивая. Ведь читать, следуя Александру, это «чистое наслаждение, частное портативное счастье». Напослед нечто вроде притчи от Гениса: «У обычной лошади, считалось в старом Китае, 10 ребер. У хорошей бывает 12, и только выдающийся конь живет с 15 ребрами…» Возможно, будет выведен пятнадцатиреберный читатель.

Тель-Авив