Брессон веет, где хочет

Кинематограф – искусство ничего не изображать, пользуясь изображениями. Кадр из фильма «30 секунд над Токио» 1944

Две прекрасные книжки Робера Брессона, на радость читателям, резонируют, усиливают и преумножают смысловые эффекты друг друга. Брессон – духовный отец и провозвестник новейшего европейского кинематографа, классик из классиков, мэтр из мэтров. Но, спросим в духе Достоевского: что он такое? И актуален ли сегодня?

Умный, тонкий, он – интроверт, работавший долго и трудно над каждым фильмом (боже мой, всего 13 лент за 40 лет), бесконечно обдумывающий, сомневающийся и испытующий каждый свой шаг (даже самый малый, ибо тоже молился богу деталей). Его вопросы (подчас – даже незаданные) намного интереснее ответов (себе, газетчикам, предвзятым критикам его антисистемы). То, что он мучительно пытался понять и разрешить – вот истинный предмет, над которым интересно думать (а мы только и делаем, что подводим его суждения об искусстве под его фильмы, конечно, корреспонданс полный!). Но сказанное – лишь бледная тень и отражение того, что произошло с ним. А была какая-то молния, вспышка. И вся последующая работа – попытка зафиксировать эту вспышку, поймать молнию за хвост.

Он прост. Но это шифр и символ изощренных построений (и простота не предшествует сложности, а последует, неклассически ее превосходя). Маль вспоминал, что Брессон на площадке все делал очень просто, но никто не мог понять, что он делает (колдуя, он и сам до конца не понимал и определенно хотел не понимать), по 50 раз переснимая какой-нибудь эпизод и только в ему ведомый раз говоря себе: все, стоп, вот это то, что надо! При этом, как философ о смерти, ни на секунду не забывал, что «все закончится прямоугольником белой ткани на стене». Идеальный режиссер, он сам не знал, что ищет (и это в нем всего дороже).

Брессон о Брессоне / Пер. с фр. С. Козина. – М.: Rosebud Publishing, 2017. – 336 с.

Он многодум, но не последователен (на наш упрек мог бы ответить, как Толстой в апокрифическом анекдоте: «А я вам что, чижик, что ли, каждый день одно и то же петь?»). Большой парадоксалист: «Всю ночь у меня из головы не шла фраза Наполеона: «Я составляю планы сражений, рассуждая, как мои спящие солдаты». Все рассчитано до мельчайших подробностей, но на рабочем месте царит спонтанность и незнание. Брессон робок и одновременно завидно упорен. Все под вопросом и все на наковальне абсолютного утверждения. Непоколебимая уверенность в своей правоте и – готовность все отдать к чертовой матери за несколько минут чистого кино.

Противоречия его любят: в штыки – любая идеология, могущая хоть какой-то контрабандой просочиться в фильм, но при этом большие идеи, высокое служение, христологичность героев (они, от осла до Жанны д’Арк, повторяют Крестный путь Спасителя): «Этот вечный закон: «Побеждает проигравший». Чтобы победить, надо проиграть». Предельная точность – и какая-то ощутимая мистика происходящего. Аскетизм его граничит с декаденством, а опрощенчество – с аристократической позой.

Гению все позволено. Даже наивность. Брессон уверен, что просто фиксирует то, что видит, а на деле активно (Мандельштам бы сказал – «хищно») конструируя. Бернанос, по его словам, «достигает сверхъестественного естественными методами». Он – тоже. Как и Штрогейм, он «маньяк правдоподобия». Театр – враг № 1, не надо актера, в знак торжества чистого сырого материала приходит «натурщик», непрофессиональный актер. Никакой игры. Никакого движения изнутри вовне, как у театрала, только – извне вовнутрь. И важно, не уставал повторять он не то, что герои показывают, а то, что скрывают. Надо содрать с актера, как капустные листья, малейший наигрыш и позу, выкачать из него всю волю и сознание, превратить диалоги в монологи, заставить его почти сомнамбулически разговаривать с самим собой и двигаться как автомат, марионетка. Это ли не новый радикальный театр? Еще один метод, а не отказ от них. Брессон утопичен.

Робер Брессон. Заметки о кинематографе / Пер. с фр. М. Одэль. – М.: Rosebud Publishing, 2017. – 100 с.

То, что он называл чистой живой натурой, эсхатологически почти освобожденной от любой театральности, было еще одним принципом игры (в итоге не менее семиотичной, чем сверхмарионетка Крэга или психологический актер Станиславского). Брессон не хотел понимать условности (весьма изощренной) своего кино. Его натура на самом деле – метафизический принцип, немыслимая границей, иррациональный узел, который удивительным образом казался ему апофеозом самой действительности. Его спрашивают: зачем голуби над костром умирающей Жанны, это символ чего? Это не символ, говорит он, а… сама жизнь. Хороша, однако, жизнь, салютующая такими мощными символами.

И о каком чистом кино можно говорить при тотальном литературоцентризме? Он шагу ступить не может без Бернаноса, Достоевского, Толстого и Монтеня. Любому начинающему актеру скажут, что нельзя жестом повторять сказанного. Брессон повторял. Более того – умножал повтор: сначала мы читаем глазами дневник сельского священника, потом он произносит его вслух, потом мы все это видим. Уж не порок ли это, возведенный в добродетель? Его фильмы до краев наполнены классической музыкой, и вообще для него звук важнее изображения. И его кино, как русская икона, показывает то, что показать нельзя, занято тем, что изобразить невозможно. Виват невидимому, но тогда это надо особо увязывать с реализмом, напрямую – никак…

Он всегда себя немного шаманил. О военном фильме Мервина Лероя (1944) «30 секунд над Токио»: «В эти восхитительные 30 секунд, лишенных всякого действия, жизнь приостановилась. <…> Кинематограф – искусство ничего не изображать, пользуясь изображениями». Понятно, ему дорого бездействие («Возводи фильм на пробелах, на паузах и на неподвижности»). Но пока американский истребитель пролетает над Токио, действие категорически не останавливается. Цель – бомбить город. Пилоты переговариваются, отчаянно потеют от напряжения и духоты, видят истребители противника, которые их странным образом не атакуют, с низкой высоты обозревают весь город и, наконец, восхитительно красиво и метко сбрасывают бомбы. Какое уж тут бездействие?

Уподобимся и мы нетронутой странице Малларме и молчанию в духе Рембо.